Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

же тень и соние, ибо всуе мятется всяк земнородный, якоже рече писание: егда мир приобрящем и тогда во гроб вселимся... Ветер балует с занавесью, то распахнёт створки, то затворит окошко. Дьячок сбивается, но находит строку и продолжает с нажимом: егда мир приобрящем и тогда во гроб вселимся, идеже вкупе царие и нищии. Тем же, Христе Боже, преставльшиеся упокой, яко Человеколюбец.

На лавке вдоль двух окон восседает старуха Мавра с восковым лицом – родня Андрейки Конова. В руке затрёпанная лествица с остатками продольного и круглого разносцветного бисера. На голове платок чёрный, богатый бахромой, боярский, из-под платка торчит шитьё белого чепца. Кацавейка стёганая, чёрная же, но узорной красной лентой отороченная по горловине, запаху и отворотам рукавов. Ног старухи не видать, может, не достают половиц с высокой лавки, но чёрные юбки свисают до пола. Напротив старухи-боярыни, на такой же лавке, Лавр, Вита и Найдёныш. Все сидят, оцепенев, как озябшие, продолжающие остывать и ничего не предпринимающие для согрева. Одной Липе не сидится: ёрзала-ёрзала, отлучилась из горницы. В приоткрытое оконце вместе с сырым воздухом вечера доносились детские разговоры, но голоса Толика, оставленного на десятилетнего Климку Конова, не слыхать. Мальчика нарочно отпустили с ребятнёй знакомиться, сколько можно дитю со смертью в переглядки играть. При дьячке и старуха Мавра сидела неподвижно, будто дремала. А как дьячок отчитал, как открытую Псалтырь, тяжеленную кожаными корочками и латунными застёжками, меж двух подушек пристроил, чтоб корешка не мять, и едва нырнул в темноту заоконную, так тут же Мавра Ивановна ожила, будто и не дремала смертно. Через гроб заговорила с приезжими.

– Дожжи шли жуть. Изо дня в день, изо дня в день. Хорошо. Чёрпай, чёрпай, не вычерпашь. Всё ждали Дара. Изо дня в день, изо дня в день. Кумекали, поди, в городе урядчиком заделалси. Он развытной, Дарка-то. Улита писала в город, как слегла. Можить, кила у её, сердешной, а можить, иной недуг. Звала сынка домой. И поп наш сельцовый открытыим письмом отбил из Спас-Клепиков: возвращайся, мать слегла. Не получали? Нашу-то почту заколотили при большевиках. Бают, недоходно в селе почтарей держать. В девятьсот пятом, как алтари открыли, село наше более пятисот дворов имело. Этыми душ-то, скольки, сказать вам… По семи-восьми душ в кажном доме, самое малое. Мне числа не сосчитать. Тада всё у нас имелося: и лабазы, и мельница, и почта, и больничка. Нынче за хлебом, за мукой, за мелочью на базар в Спас-Клепики езжай. И то верхома. А лет мне сколько? Сто пять годков. На лошаку не взобраться. Андрейка-то не внук, правнук мне. Нынче палец нарыват, подушь-подушь, «буровой жидкостью» покропишь и ждёшь, само пройдёт. А не пройдёт, стало быть, вот и смерть твоя назначенныия. Всё гадашь, какую смерть тебе Творец-Вседержитель сочинил. Да какая не придёть, всё твоя, не чужая. Ох, лихо моё тошно… Спаси Христос, церкву не закрыли. Зарятся, зарятся на неё, да мешкают. Всё село у нас старой веры, ну, окромя трёх-четырёх дворов. Вот безбожники, ашеулы, и баламутять. Их красная власть головными тута поставила. Винтуют, имущество церковное переписать норовят, а запереть храм-то бздят. Люд Божий вздыбится. Да поп у нас больно лужёный. Поди, двадцатый год окормляет. Я тогда молодуха была, лет восьмидесяти пяти никак, когда о.Владимира в настоятели-то возвели. А оскоблённые ныне зажили на зависть. Отцы ихние из портков драныих не вылезали, а энти в кожах ходють. Один комбед – сын пастуха, другой – подёнщика. Да как Давыд поёт, не соревнуйся с творящими зло и не завидуй делающим беззаконие. Чего нам их кожанки. Я вам скажу, робята, про комбедов энтих: хороших людей бедами не назовуть. А как мы Дарку-то ждали, как ждали. Изо дня в день, изо дня в день. И всё дожжи. Ничаво окромя дожжей. А инда пройдёть и сушь, на песчанике живём, вода в песок уходить. Так и горе уходить, а радость держитси. Дом лахтинский обиходить надобится, ремонтёрить. Улита и картошки семенной припасла, сажать некому. Ох, лихо моё тошно… А вишь, как Господь распорядилси: ни матери, ни сына, ядна картошка. Чего я тока не видала за сто лет, быват такое, что не знамо нам, а есть. Оно и вершит видимое и невидимое. События идуть чередом: один на Суд вызван, другого очередь пошла. Уходящие уходили и плакали, бросая семена свои, а приходящие придут в радости, поднимая снопы свои. Не знаю, чего вас сюды, касатики, привело, а попали вы на своё место, в свой час. И что случилося, как случилося, то не ваша вина. Никто не виноват, промысел таков. Вот сидим мы супрядь-насупрядь и тоскливимся. Умирающий – тута, да Там-то он – народившийся, именинник. Не тоскуйте. К Вечной жизни просыпаются человеки Твоя, Господи. Господи-Велец, справи шаги мои на стезе Твоей. Всем нам раскол нынче сносить, всем прещения перетерпеть. Каждый свой крест несёт, ага. Не чужой же схватил? Ну так и неси, не слёзся. А Дарка-то теперича во второй раз к Богу пошёл, коли девятый день нынче. Анделы его под ручку водють то в рай, то в ад. Ходи да выглядай. Потом по мытарствам пойдёть, как по ступенькам. А уж Улите догонять сынка-то. Бознать, вместе окажутся, в одном наделе? Ничего-ничего, что при покойнице про всякое такое балакаем. Ей и послушать антиресно, и вас повидать как хорошо-то, как хорошо. Ох, лихо моё тошно… Ноги передвигать трудно, да ходила к суседушке кажный день, вособину как слегла ёна. Андрейка сведёт меня через двор, а сам на пчельник. Мы уж и пчелиной огнёвкой, сердешную, пользовали, и пергой, и читали над ней. Да с Богом не поспоришь. Вот втямилось мне, перед кончиной ёной воды стакан в головах поставить. Дьяку, должно, не ндравится. Да у нас завсегда так делали, бабушка моя и ёная бабушка то ж ставили, чтоб душа напоследок перед отлётом полоскалась. А как закрыли оци, так обмыли упокойницу, обрядили. Саваном гроб выстелили. Одели в рубаху, рукава из бумажной рединки, навершник холщовыий, праздничныий, повойник и венчик. На ноги нагавицы мягкие натянули и калиги. Сперва, казалось, не по размеру, мала будто обувка. Но так завсегда быват, капризничает упокойничек. А ежели к нему с подходцем, с уважением и попросить ласково, уступит. Лестовку новую дали. В левую руку взяла. Вот ёна этамой уряженной и встречат гостей. Нынче всюду наспех умирають-то. Хто в ямине выгребной, хто в болотине, хто на огне. Не по-Божески. Ну, будет вам тут со мной старовать. Идите. Тамо-тка Андрейка звал вас Христовы