Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Мила, обманутая кротким видом няньки и озадаченная собственными тревогами, быстро сдалась, в спор не вступив. Няня Липа сокрушенно вздохнула:

– Только под домашний арест не садите. Вот листа лаврового добыла вам…свежего.

– Какого же свежего, когда он сушеный?

– А не скажи, зато свежего урожая…из самого Тифлиса.

– Лист лавровый в пищу не употребляется…– отстраненно обмолвилась Мила.

– В муку от паразитов положь, – нашлась нянька.

– Лист лавровый в пищу не употребляется. Лавр – это дафния, доживает до ста лет, – продолжила Мила и тут же опомнилась под изучающим взглядом няньки. – А лаврушку ты с мефимонов прихватила?

Ко спасению смущённой Олимпиады Власовны в кухню вбежала Шуша, крича что-то нараспев. Обняла няньку и закружилась с нею.

– Ну, взялась канонаршить. Да стой ты!

– Лето ведь! Сапоги в починку и айда!

– О, ты ещё мастера отыщи. Ныне ремеслу-то кто обучен? Одни законники кругом, авокады. А каблук починить некому. Или стельку поменять. Вот был у нас сосед-сапожник, Аркашка. Вот он руки имел.

– Адвокаты, – строго поправила Мила.

– Нянюшка, иди к окошку. Иди, иди. Вон ту башню видишь? Девятиэтажку? – Шуша звала няньку и посмеивалась. – Там сапожник Аркадий Иванович и живет.

– Все говорили, Аркашка-дурак, Аркашка-дурак… А он вон какие хоромы себе отгрохал, в девять этажов.

– Там и Буфетовы живут.

– Аркашка с дочкой Ляксей Ляксеича что ль снюхался?

– Липа, что ты несешь? – недовольно перебила их Мила. – А ты, Александрин, почему в сапогах?

– Достала. Австрийские.

– Красные? Сомнительный цвет. И слово какое противное «достала».

– Да, ты что! Я четыре часа за ними в «Обувном» за горкой отстояла.

– И в починку уже?

– Это к слову. Поговорка такая.

– И где ты тепло учуяла? Холодно, будто не лето. Впрочем, мне всё равно. Как надоели ежедневные разговоры о погоде! Будет ли нынче дождь, не будет ли нынче дождя… Выйдет бюргер, не выйдет…Спрячется бюргерша, не спрячется. И почему людей так занимает погода? Скучнее могут быть только чужие сны и письма.

– Дожди даны и даримы, тётя.

– Милочка, тебе бы в церкву сходить. Попросить Марию Деву.

– Что мне просить? Всё и так даётся. Без молитвы. В моём случае – на несчастье.

– Что тётя сердится? – прошептала Шуша вслед удаляющейся Миле.

– Не понять тебе, колотырке, – нянька потуже перестегнула булавку на платке под подбородком и сокрушенно пригорюнилась. – Не девкина кручина, бабья. Теперь поздно о том спохватываться.

– И чего Мила себя заморила?

– И ты себя блюди.

– Ради кого?!

– Ради чистой души.

– Липочка, чистые души давно сошли. Лаврик и Ландыш – последними были.

– Ээ… герои не повыведутся на Божьем свете.

– Для меня, знаешь, кто герои? Те, что в мороз, в стужу, в голод сидят в красной Москве и глубокомысленно обсуждают приёмы кьяроскуро, полисный строй Древней Греции, шуммерскую клинопись, лекарственную фармокопею.

– Это ботаник-то? Чепуха-на-чепухе, что ли?

– Да, Константин Леонтьевич, герой, профессор. У себя на кафедре, говорят, строгий и нетерпимый был к «блатникам». А перед Мушечкой своей такой ласковый и преданный.

– Ну с ней попробуй, не будь ласковым. Заколет своими инъ-ек-ци-ями.

– Евсиковы оба и Колчин люди выше среднего. Теперь кругом середнячки по учреждениям. Не человек, а штамповка с конвейера. Средние люди – просто и скучно. Теперь и женщин, как Вивея и Милица нет.

– Милица всё от Леонтия Петровича переняла.

– Да, эпидемиологи особая каста.

– Какой там! Артистка она и есть артистка, хоть и врачиха. В самодеятельности играла, в драмкружок аж на пенсии бегала. Врач, он сурьёзным должен быть. Вот как святой Лука.

– Валентин Феликсович? Где я себе отыщу такого?

– Девке не должно искать. Блюди себя, да и всё. Само найдёт.

– Вот тётка блюла себя и вековухой осталась.

– Нет, тут другое… И жаних был у ей. Только он в попы подался. А за иньшего она не пошла.

– Это о. Ульян? Буфетов?

– Всё-то ты знашь. Дедушка твой говорил: жизнь есть единожительство. О, как! И борьба-то вся, что в Книге Книг прописана, в храме Божьем проходит – внутрях у человека, в утробе его.

– Мила извечно сердитая, боишься пуще рассердить. Будто и вправду постоянно с кем-то борется. Но, сдаётся мне, что сама с собой.

– Да такой род у Хрящёвых нескладный. Да, тебе, поскакухе, не понять.

– А… не понять?! Ну, так и я уйду. Вы скажете душе моей: "летай на горы, как птичка". Улечу этим летом…к Чермному морю.

– Бознать, как ты личиком на бабушку свою – Вивею – похожа, на Ландыша-то.

– Какая она была?

– Так сто раз рассказывала, неужто зачинать в сто первый?

– Я их историю знаю, как будто свою. Лавр и Ландыш, красная Москва, «борьба снеговая», стены дома промерзают до инея, а он ей кампанулы цветущие дарит. И про тиф знаю, и про приёмник-распределитель. И про «двадцатку», и как книжки из библиотеки сдавал на подарки детям к Рождеству. И как признаться друг другу не смели. Снизились у них потом отношения?

– Никогда. Так друг с другом охранительно! Он на колени вставал и одевал ей шерстяные носочки, когда полы студёны. Глянешь на такое, и слёзы сами собой из глаз брызнут. Иии…скольки всяго перевидали-то.

– Всё знаю. Как он упустил её? Как отпустил?

– А как не отпустишь? И сама она вольна птица – никому не удержать. И промысел таков. Всё удивлялся, как схоже вышло с его отцом: мать-то первой у них ушла. И чего ты меня сёдни раздёргала? Ну, лети, лети, к морю. А у меня, должно, обратно ревматизма разыгралась. Всю грудину сжимает.

– А давай-ка, Липочка, свезу я и тебя на море?

– Вот чё выдумат ведь, чумичка. Мне-то уж приведи, Господи, встать на утро. Вот свезла бы ты меня на Рогожку, бо с самой Паски тама не были. А как прихожу в Покровский собор, любуюсь на детишков в кафтанчиках и в сарафанах, с косами до пят, с лентами шелковыми. Крепка старая вера. Травили её, не вытравили. Залюбуешься – в нонешней Москве, где все в энтих ходят…в варёнках. Ить чё выдумат, портки варить, да с пемзой и хлоркой.

– Я в джинсах не хожу, Липочка. Вот давно спросить тебя хочу…

– Чего это, чего это, двери-то закрывашь?

– Поясни мне, Липочка, пока мы вдвоём, отчего дедушка так распорядился?

– Да ты никак обижена им?

– Обижена.

– Как же?!

– Что рано ушёл.

– Ээ… рано… Почти век прожил.

– Скажи, почему дяде Анатолию, детям его, Мике и Тусе, Веке – папиной приёмной дочери – всем что-то ценное, весомое, дорогое. Монеты золотые, запонки, перстни. Даже Миле – серьги