Николай Гумилев - Владимир Полушин

То есть красная страна. Тут, думается, не случайно слово «стена» рифмуется тайно со словом «страна». И вот в этот незнакомый мир красной страны:

Я дверь толкнул. Мне ясно было, Здесь не откажут пришлецу.

Куда плывет страна — «…по бурным водам / С надежным кормчим у руля»? Поэт знает, что вопрос риторический, поэтому и читает внизу «некто строгий» не Библию, а «книгу Бытия». И это бытие страшно, оно ведет в пропасть:

Когда я вышел, увивали Мои глаза, что мир стал нем. Предметы мира убегали, Их будто не было совсем.

Отчего же «Евангелической церковью» назвал поэт разор, творящийся у него в родном доме? Нужно вспомнить Достоевского. Он ведь не старушку-процентщицу убил руками Раскольникова, а западные идеи социализма. Гумилёв, глубоко верующий и православный человек, видит в происходящих событиях чужеродность и чуждую церковь (здесь церковь как миропорядок), захватившую его православную страну.

В «Канцоне» («Закричал громогласно…») поэт открыто говорит:

На дворе моем красный И пернатый огонь.

(1919)

Одно из самых глубоких по смыслу стихотворений поэта «Душа и тело» (1919) Ахматова считала лучшим в книге стихов «Огненный столп» (1921). Оно триедино (так как и православие построено на триединстве: Бог Отец, Бог Сын, Бог Святой Дух), поэтому Гумилёв пишет три символические части: Душа, Тело и Высший суд над ними. Душа поэта скорбит:

«И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре, То это горе, мой надежный шит. Холодное презрительное горе».

Тело готово платить за все свои желания и грехи:

Непоправимой гибелью последней.

А сам поэт ставит свой Дух — над ними, и этот Дух из вечности оценивает и Тело, и Душу:

«…Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье, А вы, вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья!»

Такому суду подвластен только истинный любимец Бога — поэт, каковым Гумилёв считал и себя.

В любовном стихотворении «Лес» (1919) поэт грезит об ушедшей России:

Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне.

Образ леса приобретает черты ушедшей России, куда и собираются уйти после земной жизни поэт со своей возлюбленной:

Или, может быть, когда умрем, Мы в тот лес направимся вдвоем.

Вообще стихотворениям, написанным до 31 августа 1919 года, свойственно мистическое отражение происходящих событий внешнего мира. Переосмысливая своего любимого поэта Федора Тютчева (стихотворение «День и ночь» — «…Покров наброшен златотканый / Высокой волею богов…»), Гумилёв в стихотворении «Естество» (1919) провозглашает:

Я не печалюсь, что с природы Покров, ее скрывавший, снят, Что древний лес, седые воды Не кроют фавнов и наяд.

Мистику бытия способны понять только поэты, им подвластен язык таинственных и неразгаданных сфинксов:

Поэт, лишь ты единый в силе Постичь ужасный тот язык, Которым сфинксы говорили В кругу драконовых владык.

О любви поэт говорит уже как большой мастер подлинно сияющими словами:

Я целовал пыланья лета — Тень трав на розовых щеках, Благоуханный праздник света На бронзовых твоих кудрях. И ты казалась мне желанной, Как небывалая страна, Какой-то край обетованный Восторгов, песен и вина.

(«Ветла чернела. На вершине…», 1919)

В двух стихотворениях, написанных по персидским мотивам, Гумилёв отдает дань своему парижскому (1917 года) увлечению восточным искусством. Но и тут дух смерти прорывается в одно из стихотворений («Персидская миниатюра»):

Когда я кончу наконец Игру в cache-cache[78] со смертью хмурой, То сделает меня Творец Персидскою миниатюрой.

(1919)

Судя по этому стихотворению, поэт прекрасно понимает, что уже не живет, а играет в прятки с собственной смертью.

Мотив стремительно уходящей жизни пронзительно звучит еще в одном стихотворении этого периода «Мой час» (1919):

Чужая жизнь, на что она? Свою я выпью ли до дна? Пойму ль всей волею моей Единый из земных стеблей? Вы, спящие вокруг меня, Вы, не встречающие дня, За то, что пощадил я вас И одиноко сжег свой час, Оставьте завтрашнюю тьму Мне также встретить одному.

В конце августа Николай Степанович составил альбом новых стихотворений, куда включил «Евангелическую церковь», «Мой час», «Канцону», «Естество», «Душу и тело», «Слово», «Лес», «Персидскую миниатюру». На последней странице альбома поэт написал: «Бракуйте осторожно: помните, что бракующий выносит приговор не бракуемому, а самому себе. Однако бракуйте все сие: если вы не вынесете себе приговора, приговор мира по отношению к вам будет суров. 31 авг. 1919».

В один из последних дней лета, 26 августа, Гумилёв встретился с Александром Блоком во «Всемирной литературе», а 29 августа там же тот подарил ему свою книгу «Песня судьбы» с надписью: «Дорогому Николаю Степановичу Гумилёву с искренним приветом от автора». Это была вторая книга Блока, подаренная им Гумилёву в августе. Таковы были отношения двух поэтов-соперников в жизни. Они умели с достоинством относиться друг к другу, несмотря на полное расхождение во взглядах на литературу.

В конце августа при Народном комиссариате просвещения по инициативе М. Горького была создана Секция исторических картин с целью отобразить в образах историю человечества в цикле пьес для театра и сценариев для кинематографа (их называли картинами). Н. Гумилёва включили в состав коллегии. 20 сентября Горький делает доклад о картинах для театров и кинематографа. А в октябре Гумилёв предложил свою «Гондлу» для Секции и начал писать пьесу в двух действиях «Охота на носорога». Внешне все благоприятно складывалось для поэта. 4 ноября на заседании «Всемирной литературы» обсуждался вопрос о поиске художника для оформления «Гондлы» в присутствии М. Горького. Казалось бы, «Гондла» должна была появиться в ближайшее время на сцене, но на несколько дней Гумилёв отлучился, и 11 ноября на очередном заседании Секции исторических картин недоброжелателями поэта «Гондла» была отвергнута. Гумилёв в это время находился, по всей видимости, в Бежецке. Устроители закулисных игр прекрасно знали, что самолюбие поэта не позволит ему опуститься до выяснения причин.