Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

из храма обрадованная прихожу. Нету у ей той радости. И как мне не ходить-то? Ты, помысли, перепёлка, сколько я в храм наш не заглядывала? Да почитай сорок лет. Закрыли его тогда в двадцать втором-то. И всё зазря сделалось. И на «двадцатку» начихали, и на приход, и на обчество. Протодиакон тайно иконы по домам раздал, особо верным на ответственное хранение, о, как. Правда, заарестовали тогда одного лишь Вашутина… «то-то и то-то…так-то вот так, ясно несомненно». Да ты не знашь яво. Он отвернувшийся, перебежчик к единоверцам. А власти его сцапали, как титора.

– Ктитора, Липочка.

– А, значит, знаешь Вашутина. Ён и поплатилси, деньгу-то давал, ремонт затевал. Кожаные не разбирались, хватали жизни людские крючком и за шкирку в печь. В храме, слава Те, Господи, одно время мастерскую какого-то скульптора определили – не спортзал, не теантер. Я подглядела, тама всё заставлено головами Ленина и Сталина. Да одного лохмача иностранного, чья башка заместа головы енерала Дорохова приставлена в Верее. Ты того енерала-спасителя не знашь. Скульптор энтот шибко хорошо зарабатывал, потому как пил много, откуда иначе деньги. Но в алтарь, сказывали, не лазил – опасался. Шторочкой завесил. А потом и пустым простоял наш храм с десяток лет, а как открыли тут уж мы бросили в моленную на Вековую ездить. К себе перебрались, и праздник запрестольный отметили. И народищу набралось! Вся округа сошлась полюбопытствовать – не перемёрли староверы-то? Полиелейный с Косоухим уж задали перезвону, цельный день звонили. Крестный ход с хоругвями пошёл. Из окон людей повылазило…

– А мне казалось, церква наша всегда была. Вот просто всегда.

– Ну, при тебе-то уж да. Деинька водил тя с малых лет, причаститься-то, как же. А токо если б не ён, не Лавр Павлович наш, не так скоро и открыли бы. Как Лексей Лексеич преставился, как Леонтий и Никола ушли один за другим, так догляд за «Илией Пророком» Лаврик на себя взял. Кабы не его прошения и досмотр, одним из первых в городе не открыли бы «Илию Пророка». И святыни в церкву нашу возвернулися. Кто увёз, тому и возвращать, а как же. Он, Лавр да Андрейка Конов знали, где почивший селезнёвский священник схрон исделал. Привезли с Костиком. Да, святыни не сразу в открытый храм взошли, со временем. Оглядывался о. Ульян на власти. А иконы до сих пор потихоньку из домов прихожан к «себе домой» возвращаются. Так что нынче мне службы пропускать нипочём нельзя. Все знають меня тама, все злоровкаются – Олимпиада Власовна, Христос Воскресе. Бывает, сам о. Ульян мне просфору выносит. А Милка хотит его видеть, да гордость не позволяет решить свои отношенья с настоятелем и с Христом Богом. Чистая она дева, безгрешная? Ан нет. Гордость перечёркивает людям их чистое девство напрочь. Невиданное дело, как высокая гордость людей принижает. А настоятель у нас суровый такой, такой суровый. Старухам приходским поблажек не даёт: как солдат их строит.

– Мне кажется, он самый большой друг Милы. Иногда они вдвоём так гуляют…

– А ты видала? Она же прячется, скрытничает.

– Видала. По набережной у акведука идут рука об руку. И можно было бы подумать… Только вот он ведь в рясе всегда. Тоже мне, ухажёр. Монах-старикашка.

– Мила, что ль, молода? Старуха. Они давно так… дружать.

– Дружба без радости и без надежды.

– И у ей надежда есть. Вот у твоей бабушки ухажёр был в рясе. А потом с Лавриком встренулись и все жанихи кончились. Миле нашей, какие нынче жанихи? Сама старуха. Вот уйду я, втроём останетесь, без присмотру. Она тут у вас старшей будет. Одним днём живу. Угли горя сердце жгут.

– Не говори страсти, Липа. Ничего слышать не хочу. Скоро по дедушке сорок дней. Мы от того не отошли. Он от нас отошёл.

– А мы помянем. В церкву пойдём. И отца тваво с собой позовём, Евгения. И Милу возьмём. Вспомянем нашего Лавра Павловича. Ми́ра сего́ красоты́ убежа́в, я́ко уме́ты вмени́ преподо́бне, и́нок бы́сть и нра́вом и о́бразом, и о ве́ре Христо́вой ревни́тель изря́ден, те́м я́ко венце́м от ла́вр Лавре́нтие увязе́ся, сла́вою нетлен́ною от Христа́ Бо́га на́шего, Того́ непреста́нно моли́ за душа́ на́ша. Ближе души у меня не было. Он да Вита. Брат и сестра мне.

– А Филипп твой?

– Ну, Хвилипп, то иньшее.

– Совсем другое?

– Совсем.

– Так и пропал?

– Зачем бередишь-то? Как вернулись мы из села, Лексей Лексеич открыл про Хвилиппа. Понадобился тот самому Мелетию. Архиепископ на Дон отбывал. Спешно и секретно. Дружина Святого Креста, слыхала? Свой человек нужон. Мелетий и прежде туда ходил, когда Дон под белыми лежал. В девятнадцатом в Царицыне власть кожаных анафеме предал. И оба канули. Несть могилки им.

– Почему ты за другого не вышла?

– Да как же? Гора сосватал меня. Монисто видала?

– Видала.

– Вот те вещественное доказательство. А мы искали яво. Писали туда, в Чершавскую-то. Письмо за письмом.

– И чего?

– И ничего.

– Совсем?

– Вовсе.

– Я бы столько не смогла ждать.

– А я жду.

– До сих пор?

– До сих пор.

– А вот как же так без детей?

– Тю, да что ты, донечку, я-то без детей? Не понимаю даже. У меня ведь шестеро деток-то.

– Липа, а что есть жизнь?

– Это в скорлупочке у Бога.

– А смерть?

– Вылупился.

– А любовь уходит?

– Любовь – та, что приходит. А уходит – то не любовь. Вот у Диночки така страсть была. Стреляли в жаниха её за страсть ихнюю. И что?

– И про Диночку знаю. Ведь они с Милицей встречаются то в Питере, то у нас в Москве.

– Всё реже, да реже. Дина она такая стала…чужая, почти весёлая. Живёть-то хорошо. За чина высокого вышла, из чекистов.

– Липочка, ЧеКа давно отменена. Теперь МГБ.

– А всё одно, при большой должности. И детишков не родила. Всё только с Мушкиными возится. Подарками задаривает.

– Липа, дети Мушки и Константина Леонтьевича давно выросли.

– Так-так, выросли. А у меня вся жизнь долгая вот здесь, в переднике. Вот руки-то и перебирают цельный день. То мыслю, как зиму переживём, лавки в саду пересчитать бы. То думаю, как гречу растянуть до следующей выдачи по карточке. То кажется Толик, малой, вбежит, то Милочка в люльке заплачет. А то вдруг ты по полу ножками шлёпаешь мне навстречу. Видела я, много раз видела Диночкин глаз завидущий на деток наших. А сама-то она не злая, добрая и красивая по сию пору.

– А тот жених её…

– Поэт-то?

– Поэт.

– А ён, как все. Погиб в сорок первом. Родина гибла