Память-черновик - Елена Моисеевна Ржевская

Трамвай задерживается в ущелье между Тверским бульваром с памятником Пушкину и Страстным монастырем. Здесь мне «слезать».

2

– А тебя раньше лучше одевали, – сказала Лелька Грек, – не то что теперь.

Раньше нас было двое – брат и я. Теперь уже трое нас. Моя беличья выношенная шуба пошла на починку маминого жакета, а мне – это было в четвертом классе – по школьному ордеру купили синего сукна пальто на вырост. Я проходила в нем до самого окончания школы. В десятом классе его уродливо надставили по подолу черной шелковой тесьмой в несколько рядов. Но пока еще все нормально: пальто как пальто. С чего вдруг Леля? И оленья шапка, какой ни у кого нет. Ее привез мне Б. Н. из Архангельска. Длинные уши шапки оторочены белым – горностаем. То и дело откидываешь за плечо одно длинное ухо и другое. Чуть что – уши сваливаются, и опять закидываешь их.

На повторах закрепляется этакий лихой, пижонский, независимый жест. Вот бы и сейчас да вооружиться им. Но с чего ему взяться? Его не придумаешь и к нему себя не принудишь без такой оленьей шапки.

На «шестерке» с раскатывающим по Москве «на колбасе» беспризорником, обратной дорогой домой, влетаем с Тверской в Триумфальную арку. Дыхание перехватывает. Я – на подножке прицепного вагона. Мчим по мосту под оголтелый в три пальца свист беспризорника, оседлавшего буфер. Держась за поручни, с опасностью высовываюсь вперед. Ветер бьет в меня. Длинные уши шапки, подхваченные ветром, несутся за мной. Душа взвихривается. Кто знает, какой миг жизни – предвестье будущих великих испытаний и счастливой готовности к ним. Знаю: для меня этот миг – на подножке прицепного вагона летящего трамвая № 6.

Съехав с моста, трамвай вскоре сбавляет ход. Соскочив на ходу – уж это-то непременно, – бегом пересекаешь аллею и – во двор. Во дворе – драка. Портфель с размаху в общую кучу под окно. В окне укоризненно покачивает головой стареющий Михаил Иванович, бородатый дворник. Его отяжелевшая старуха вяжет на спицах, сидя в зубоврачебном кресле, переместившемся сюда в цокольный этаж после того, как тетя Катя, не поладив с мамой, ушла от нас. Покачивай не покачивай головой, бой идет не на шутку. Смертельный враг – дом номер семь, что напротив наискосок, вломился на нашу территорию. Мы, девчонки, подтаскиваем камни своим ребятам.

Ребята из дома номер семь вместе с «рябушинскими» – заклятые наши враги. Пятиэтажный дом номер семь на противоположной и большой серый на этой стороне – бывший доходный дом купца Рябушинского, набитый до отказа, – только эти два и были внушительны здесь во всей округе среди мелкотни застроек. И, вымахавший на беговых дорожках, где еще недавно выгуливали лошадей, наш большой дом те дворовые ребята встретили как личное оскорбление и, ревниво отстаивая свое первородство, объединившись, сплоченно нападали на нас, пришельцев.

Под натиском противника и наш дом сплачивался, но не было предводителя. Вот когда сгодился б рыжий Васька, канувший в детской трудколонии; каменную сторожку развалили, а Васькин отец, пьяный сторож при лошадях Елисеева, куда-то подевался.

Враг одолевал нас. Но к этим дням как раз относится явление Рюхи с соседнего двора табачной фабрики «Ява».

В представлении взрослых он не отличался от шпаны, разъезжающей на буфере трамвая. Для нас же Рюха – это перелом в войне. Это, можно сказать, наш Сталинград.

Имя его никому не было известно. Оно поглощено уличной кличкой – Рюха. Кличка вобрала все: его неуклюжую, напористую фигуру, маленькую суконную детскую ушанку, прикрывавшую только полголовы и предпочтительно сдвинутую на лоб, его невнятное, круглое, запечатанное лицо, тугие скулы, утопившие глаза настолько, что из щелястых углублений рьяно рвались ущемленные зрачки. Это их постоянное напряженное усилие таило что-то опасное, угрозу. Рюха был страшноват. Но, может, тем и надежнее, победительней в борьбе с общим врагом. Он привел с собой ватагу огольцов, вывалившихся из черных, еще при царе закопченных фабричных каморок «Явы». С дружиной, пополнившейся нашими ребятами, он смог теперь свести давние счеты с «рябушинскими».

Теперь противник был не раз контратакован, и драки вскоре прекратились.

В ту зиму Рюха появлялся в нашем дворе всегда на коньках, как на движущемся постаменте, – на настоящих, на гагах. На них же водил в атаку.

Установилось перемирие, и мы опять обогревались у батареи в нашем «зимнем клубе» в седьмом подъезде, и Алька не отказывалась петь. Здесь мы меняли друг у друга фантики или просто валяли дурака. Заглядывал сюда и Рюха.

Однажды затеяли тут игру в салочки. Увертываясь от водившего, я поскользнулась на кафельном полу и, падая, едва удержалась ладонью об пол. В то же мгновенье мою руку прижал к полу железный конек. Я подняла голову: из-под надвинутой на брови черной детской ушанки, из щелочек со всем напряжением беспощадности, с лютым торжеством силы корежились темные зрачки.

Я не выдернула руку, да это было бы и невозможно, только изувечиться. Я прикована была к его взгляду – к этой бездне – и испытала что-то совсем неожиданное, странное, неизвестное, к Рюхе не имевшее отношения, но к будущей власти телесных пут над собой.

Всего несколько секунд. Из указательного пальца пошла кровь, и Рюха отпустил руку, отошел. Палец зажил, на нем на всю жизнь осталась метина – рубец от Рюхиного конька.

С войны Рюха вернулся инвалидом, без ноги. Проходя мимо большого жилого дома, который выстроила рядом с нашим фабрика «Ява», я постоянно видела его в подворотне в оживленной компании таких же, как он, бедолаг. Лицо его вытянулось, скулы спали, открылись черные глаза. Он меня не узнавал, да и не видел. Там шло яростное, неиссякавшее, согретое тут же распитой водкой общение людей, опаленных войной. С годами компания редела. Деревяшку сменил у Рюхи протез. Иногда его можно увидеть на костылях с подоткнутой пустой штаниной. Культе надо отдохнуть.

3

От первого посещения тети Эсфири решительно ничего не запомнилось. Только сам путь к ней на саночках под медвежьим пологом. Нарядный широкозадый извозчик в насборенном тулупе. Белая, белая Москва, вся в снегу, сверкающем уютными огнями вечернего города.

Знаю понаслышке, от родителей, что мы тогда побывали в гостях у тети Эсфири. Но вроде и не было этого, а только путь от Тверского бульвара куда-то на край города – прелесть и праздник езды нескончаемой…

Став школьницей, я в первые же зимние каникулы была отправлена погостить к тете Эсфири – долгим трамвайным путем, каким она добиралась от нас с Ленинградского шоссе к себе. Где-то за Даниловским