Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

— Берегись! Берегись!

И люди врассыпную бегут с дороги, а фаэтон летит, не сбавляя скорости, и оставляет за собою длинный шлейф пыли.

Бойко торгует Шур-Базар. В лавках, теснящихся одна к другой, можно купить все, чего только душа пожелает: разноцветные индийские ткани, кашмирские шали, на которых пестреют, словно бы живые, цветы, строгое английское сукно, бухарские халаты, туркменские ковры… А по соседству — русские самовары, чайники и пиалы фабриканта Кузнецова. Много товаров, да и покупателей немало…

Подле лавки с заморскими тканями толпятся женщины. Их глаза, горящие любопытством и нетерпением, посверкивают сквозь черные сетчатые чадры, которыми прикрыты лица, а вертлявый коротыш-торговец, ловко раскидывая перед покупательницами тюки материй, переливающихся всеми тонами радуги, знай нахваливает свой товар, от души заверяя, что больше нигде они такого не только не купят, но и не увидят.

Скупщик из Индии расставил перед собою маленькие сундучки и, будто фокусник-иллюзионист, под цилиндром которого оказывается живой голубь, извлекает из одного сундучка доллары, из другого английские фунты, или индийские рупии, или иранские туманы, и обменивает их на какие-то другие деньги, и скупает золотые и серебряные украшения. А чуть влево от него два здоровяка с деловым видом набивают свои сумы патронами и порохом. По всему судя, они не кабульцы, а представители горных племен: на их плечах — длинноствольные ружья, на широких поясах — кожаные патронташи.

У самого входа в Шур-Базар, в более или менее тихом местечке, ловко орудует бритвой и ножницами длинноногий верткий парикмахер. С быстротой, которая со стороны кажется даже опасной, он бреет бороды, подправляет усы, подравнивает волосы, а рядом, пристроившись на каком-то ящике, человек с рябинками на рыхлом смуглом лице, в черном чекмене и белой чалме, раскуривает украшенный мелкими металлическими колечками кальян и повествует о своем посещении Мекки.

Аппетитный, пряный аромат шашлыка и плова, плывущий надо всей этой шумной толпой, время от времени забивается неприятно бьющим в нос запахом гашиша и опиума…

Люди пришли на Шур-Базар каждый за своим, у каждого свой план, свои намерения, каждый ищет то, что ему нужно. А многие ничего не ищут, ничего не хотят, кроме того, чтобы побыть среди этой оживленной толпы, полюбоваться красотой весеннего дня, послушать разные были и небылицы, а то и песню, доносящуюся из какой-нибудь чайханы. И действительно, из одной вырывается и несется к горам Шер-Дарваза сильный приятный голос. Толпящиеся у дверей люди узнают сливающиеся со звуками чанга и рубаба строки Хушхаль-хана[5]:

Все выдула из моей головы

                                          буря любви,

Все выдула прочь — осталась одна

                                                      буря любви,

Такова уж моя голова… ни к чему не годна!

Ты как хочешь ее назови.

Шумит Кабул, жадно вдыхает нежные ароматы весны, и люди будто молодеют, и улыбки озаряют их лица. Возрождается к новой жизни природа, а вместе с нею возрождаются светлые надежды, и легким, почти невесомым кажется в эту благословенную пору груз прожитой человеком жизни.

…Сегодня я отдыхал. Закурив, я вышел на балкон и с удовольствием любовался природой, согретой теплым дыханием весны. Чеман[6] нежно зеленел, расцвели первые цветы, распустились клейкие почки, а некоторые деревья уже покрылись лепестками, легкими и воздушными, как дымки. И эта зелень, и пестрота сада — все радовало глаз, воодушевляло.

С шумом растворилась балконная дверь, и я услышал за спиною басовитый голос:

— Равшан! Эй, Равшан!

Я узнал голос своего дяди Азизуллы-хана и, не оборачиваясь, не вставая с места, откликнулся:

— Я здесь, дядя…

Покашливая, — это покашливание давно вошло у него в привычку, — дядя приблизился ко мне. Я встал, поздоровался и указал ему на стоящее рядом с моим плетеное кресло.

Однако он не сел. Он продолжал стоять, словно раздумывал, с чего следует начать разговор, и не спускал глаз со своих старых четок. Потом медленно поднял на меня внимательный взгляд темных, с розоватыми белками глаз и, тяжело вздохнув, спросил:

— Слышал новости?

— Новости? Какие?

— Хм! — неодобрительно хмыкнул дядя. — Выходит дело, блажен, кто не ведает?

Я промолчал. А дядя, вновь покашляв, на этот раз несомненно от внутреннего волнения, сказал:

— Англичане ответили на письмо эмира. И ответили именно так, как того и следовало ожидать: стянули войска к границе. С двух сторон идут на Кабул!

Крашенные хной кончики короткой дядиной бородки дрогнули, обычно красноватое лицо его слегка побледнело и, без того продолговатое, вытянулось еще больше. Он был явно встревожен, но тревога казалась какой-то странно-злорадной.

Я попытался ничем не выдать собственной взволнованности и, спокойно посмотрев на дядю, спросил:

— Кто это вам сказал?

— Сам сипахсалар![7] — объявил дядя таким тоном, который исключал любые сомнения в истинности услышанного.

И меня будто кипятком обдало. Я не мог ни слова выговорить, а в мозгу стучало: «Подтянули к границе войска… С двух сторон идут на Кабул…» Я был взбешен услышанным, и состояние мое усугублялось дядиной реакцией: почему, собственно, он не ждал ничего иного? Почему?..

А дядя меж тем молча повернулся и вошел в комнату. Ясно, он не хотел больше разговаривать на балконе. И мне оставалось лишь, прихватив свое курево, последовать за ним.

Тяжелым телом дядя рухнул в одно из кресел и посмотрел на меня чуть не взглядом победителя.

— Ну, что я тебе говорил? Не говорил ли я тебе, что эмир ведет себя по-ребячески, напрасно злит англичан. Его рискованные выходки не приведут к добру. Можешь теперь убедиться, что мои слова были пророческими!

Я закурил и, потихоньку приходя в себя, сказал:

— Эмир не виноват.

Дядя едва не подскочил в кресле. Он свел на переносице густые брови, покашлял, — сейчас это было выражением крайнего гнева, — и спросил:

— Но кто же, по-твоему, виноват? — И, не дожидаясь ответа, продолжил: — Покойный эмир Хабибулла-хан — да будет земля ему пухом! — правил страной около двадцати лет, и народ жил в мире, в покое… А этот?.. Не успел взойти на трон, как затеял игру с огнем!

— Он правильно делает, — все так же спокойно сказал я.

Темные, с красноватыми белками глаза дяди едва не выскочили из орбит.

— Что правильно? Как это — правильно? Ты что, действительно полагаешь, что в его поступках присутствует разум?

— Да, именно так! До каких пор мы должны пресмыкаться перед колонизаторами? Неужто мы рождены с седлами на спинах и обязаны безропотно мириться с тиранией погонщиков?

— Но что ты можешь предложить, а? — воскликнул дядя. —