Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

Вспомни-ка, чего добился эмир Шер Али-хан, поссорившись с англичанами! И чего достиг эмир Дост Мухаммед-хан? Один сломал себе шею, второй умер скитальцем, — разве не правду я говорю? Ты, может, считаешь, что произошли какие-то перемены? Ошибаешься! Тот же враг, та же беда… — Он умолк. Горестные морщины перерезали его лоб. Потом, словно собравшись с силами, он тяжело вздохнул и продолжал: — Страна лежит в руинах… народ голоден, разут, раздет… В таком положении браться за оружие — все равно что воевать с ветряными мельницами.

— Но что же делать? — воскликнул я, сам не замечая, как перешел на агрессивный, раздраженный тон. — Неужто сидеть сложа руки и дожидаться, пока божья благодать сама снизойдет на нас?

Дядя словно онемел. Он глядел на меня выпученными глазами и, казалось, вот-вот взорвется от гнева. Но я уже не мог остановиться, я продолжал, не сбавляя тона и не подыскивая более мягких слов:

— Все люди хотят жить, никто не мечтает о кладбище. Никто не мечтает о том, чтобы разрушать, калечить, убивать! Но если коварный, беспощадный враг заносит над твоей головою меч, если он посягает на твое достоинство, на твою честь, — что же прикажете делать? Что прикажете делать, если не оружием отвечать на оружие?

Четки все быстрее, все более нервно двигались в дядиных узловатых пальцах, брови все теснее сдвигались над переносицей. Он, кажется, уже готов был что-то возразить мне, но я не дал прервать себя:

— Жизнь должна вырваться из застоя, и как можно скорее! Потому что верноподданничество все больше всасывается в нашу кровь, в кровь народа, и делает нас рабами…

В эту минуту в комнату вошел слуга с подносом. Он поставил на стол чай и, не поднимая головы, тихо выскользнул за дверь. Дядя посмотрел ему вслед и, воспользовавшись тем, что я умолк, снова горячо, торопливо заговорил:

— Ты у него спроси, у своего слуги: хочет он быть хозяином своей судьбы? Доволен он своей жизнью? Нет, не доволен! Он и свободы хочет, и богатства. Однако молчит, не рискует бунтовать, потому что знает: не избежать ему судьбы, предначертанной самим аллахом. И потому он кланяется тебе, гнет перед тобою спину. А ты говоришь — свобода, независимость… Хм! — презрительно выдавил он из себя и, покашляв, завершил: — Если бы все можно было изменить по своему желанию, потому что этого требует твое сердце, тогда… Тогда, знаешь ли, ни в чабаны бы к овцам никто не пошел, ни в слуги. Так-то вот… — И дядя потянулся к остывающему на столе чайнику.

Для меня не было секретом, что дядя ненавидит нового эмира, ненавидит и в то же время побаивается. Помню, что когда полтора месяца назад из Джалалабада пришла весть о гибели эмира Хабибуллы-хана, дядя так же, как сегодня, спорил со мною. Мы говорили о предполагаемом наследнике престола. Я считал, что корона властителя должна украсить голову Амануллы-хана — и ничью больше: больше никто этого недостоин. Дядя же горячо стоял за Насруллу-хана, брата эмира. И не успел еще угаснуть наш спор, как нам сообщили, что в Джалалабаде Насрулла-хан объявил себя эмиром и между Кабулом и Джалалабадом неизбежны столкновения.

Я без тени колебаний примкнул к кабульцам. Дядя же всю эту смутную неделю безвыходно провел в самой глухой комнате своего дома, моля аллаха о победе Насруллы-хана. Однако в открытую выступить против Амануллы-хана не решался, понимая, что чаша весов может склониться и в его сторону. Когда же кризис миновал, мой дядя, в числе многих других, нанес новому эмиру визит, поздравлял его с короной, желал долгих лет жизни и светлого царствования. Что, впрочем, не помешало ему, вернувшись домой, поносить Амануллу-хана всякими непотребными словами.

Прихлебывая из стакана крепкий чай, дядя вновь обратился ко мне, на этот раз, правда, уже более умеренным тоном:

— Ну, что же дальше? Как будем жить?

Я без колебаний, прямо глядя в его глаза, ответил:

— Надо защищать честь нации! Надо за нее воевать!

— Хе-хе-хе! — ядовито прохихикал дядя и для убедительности слегка покашлял. — «Надо воевать»! Дельное предложение, ничего не скажешь! Посмотрим только, надолго ли хватит вашего ребяческого энтузиазма!

Неуместный смешок, саркастические замечания и улыбочки — все это вдруг окончательно вывело меня из терпения. Я, быть может, легче снес бы сейчас пощечину, чем эти слова. Кровь бросилась в лицо, я чувствовал, как вспотел, я боялся, что окончательно сорвусь и наговорю дяде непозволительных дерзостей…

Чтобы хоть как-то затормозить себя, я закурил и, собрав остатки выдержки, более или менее ровным голосом спросил:

— А что можете посоветовать вы?

Он ответил не сразу — долго молчал, тяжело дышал, словно собираясь с духом; лицо его вдруг исказилось гримасой смирения, и он промолвил:

— Если аллах не смилуется, знахарь не поможет. Стало быть, остается уповать на милость аллаха. Надо взывать к нему…

— Но если он нас не услышит — что тогда?

Дядя и сам отлично понимал неубедительность своих слов. И он умолк. Тогда вновь заговорил я:

— Свобода — вот извечная мечта всего живого. Земля, небо, воздух — все создано для того, чтобы любое существо дышало свободно и радовалось жизни. Вон, посмотрите… — Я протянул руку к окну. — Посмотрите на птиц, распевающих на ветвях в нашем саду. Они тоже знают цену свободы. Посадите их в клетку — половина погибнет через несколько дней. Только люди пока еще способны выдерживать унижение рабством, — так должен же кто-то облегчить их судьбу! И судьбу их родины…

Я не успел сказать всего, что хотел, — в комнату вошла мама. Бледная, взволнованная, дрожащая, она обратилась ко мне:

— Слышал, Равшан-джан, слышал, сынок? Проклятые англичане…

— Знаю, мама, знаю… — Я подошел к ней, спокойно заглянул в ее глаза, испуганные и влажные. — Дядя мне все рассказал…

Она застыла посреди комнаты.

Дядя встал из своего глубокого кресла и стал нервно расхаживать, перебирая четки. Потом приблизился к маме и с таким видом, будто делится с нею своим горем, заговорил:

— Видно, не настал еще конец черным дням, нет, не настал… Не успели стихнуть пушечные залпы, не успел улечься народный гнев, как грянула новая гроза…

Не знаю, хотел он того или нет, но еще больше растревожил нежную душу мамы. Присев на уголок дивана, она кончиком шелкового головного платка стала утирать слезы, потом с тяжелым вздохом обратилась к своему брату:

— Ты говоришь — грянула новая гроза? Ты так считаешь?

И дядя еще более трагическим голосом изрек:

— Да… Можешь благословить своего сына на подвиги. Эта гроза утихнет не скоро.

Слова его так поразили маму, что всю ее передернуло, будто пламенем опалило. И резче обозначились морщины на лбу,