Благовест - Алиса Клима

– А тебе чего? – недовольно рявкнул Грязлов. – Курочкина, кто отвечает за молоко для сына Ломакиной?

– Я… – В круглых глазах Польки читался наивный страх.

– Это ты попросила Александрову сходить в конюшню?

Вера с мольбой смотрела на Польку, бросила тревожный взгляд на Паздеева. Тот, казалось, был равнодушен.

– В конюшню? – беспомощно пролепетала Полька.

– Все ясно! – бросил Грязлов.

– Ну, я попросил, товарищ лейтенант, – вдруг сказал Паздеев. – А что случилось-то? Коза издохла?

Желваки Грязлова заходили. Вера опустила голову, чтобы скрыть слезы любви к этому юному преданному человеку.

– Значит, тоже в ШИЗО сядешь! – взвизгнул Грязлов. – Ты у меня уже в печенках сидишь, Паздеев! Самовольно снял с Александровой наряд, так и сядешь с ней вместе. Касымов! Александрову и Паздеева на три дня в ШИЗО!

Касымов подбежал, и в лице его промелькнули вопросы. Полька дрожала и была готова заплакать.

– Есть! – Касымов махнул винтовкой в сторону изолятора.

За воротами послышался шум. Дозорный крикнул вахтенному: «Открывай!» Вахтенный бросился отворять. Фараон радостно скулил, потом лаял и махал хвостом. «Кузьмич», – пронеслось в голове Веры. Ворота раскрыли объятия, и на зону вкатилась телега, запряженная Шельмой. С телеги спрыгнул Ларионов.

Вера закрыла лицо руками. Из-за наступившей глухоты она не слышала, как радостно рапортовал Паздеев, как что-то мямлил Грязлов, как весело брехал Фараон и как привычно заворчал на него Кузьмич. Она бешено дышала в ладони, не в силах оторвать их от лица. Словно все было кончено; словно туго натянутая пружина превратилась в вату и обмякла в секунду.

– Киря, зайди ко мне. – Вера начала слышать, и это был родной голос. – Что с Александровой?

Грязлов что-то вяло проронил и последовал в дом за начальником.

– Паздеев, почему Курочкина и Александрова не в нарядах? Займись делом, – бросил Ларионов.

– Есть заняться делом! – послышался веселый голос Паздеева.

Вера шла в пищеблок, дрожа от спазмов, и внезапно разрыдалась. Эти рыдания, как симфонический оркестр, включавший десятки инструментов, содержали десятки причин и чувств. Но лейтмотив оставался неизменным. И как все инструменты служили одной цели – донести основную мелодию, так и чувства Веры служили главному среди них – радости победы Ларионова.

Вера весь день ждала, что вот-вот Ларионов за ней пошлет. Но он не звал. Инесса Павловна по-прежнему молчала, но тоже не скрывала своего счастья. Вера отметила, что уже смиренно и естественно ожидала хозяйского запоя, и в ней даже не возникло вопросов, почему он мог запить. Она знала, что причины были.

Перед самой поверкой в барак ввалилась Федосья и как ни в чем не бывало вдруг позвала Веру к Ларионову. Вера с бесстрастным лицом, словно Ларионов и не уезжал, поднялась и покорно пошла за Федосьей. Инесса Павловна знала, как трепетало сейчас сердце Веры, и восхищалась ее волей.

Вера постучала в дверь кабинета. Послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и Ларионов буквально рванул Веру внутрь, прижав к гимнастерке.

– Дома! Дома! – бормотал он, сдавливая ее. – Не бойся ничего. Я все решил. Все хорошо… Все будет хорошо…

Вера сопела. Они отклонились друг от друга. Ларионов оперся о стол, часто дыша.

– Как вы смогли? – Вопрос прозвучал так странно и глупо. Ведь ей хотелось плакать у него на груди и целовать его руки.

Ларионов налил коньяку себе и Вере, и они выпили в молчании. Он растер лицо и выдохнул, потом прошел к подоконнику и по привычке оперся о него спиной. Вера присела на край дивана.

– Вера… Вера, честное слово, я не знаю. Я когда ехал, знал только одно: что невозможно не добиться возвращения! Пришел прямиком к Берии и сказал, что необходимо отменить приказ, что я прошу его об этом лично…

– Но как?!

– Сказал правду…

– Что?.. – Вера блуждала по его лицу.

– Сказал, что в лагере у меня женщина… заключенная. – Ларионов говорил возбужденно. Горло его пересохло. – Попросил отсрочку хотя бы на несколько месяцев.

Вера хотела что-то спросить, но Ларионов вдруг подсел к ней и взял ее за руку.

– Я должен был как-то выкрутиться, не подставляя тебя, – сказал он. – Я вынужден был назвать кого-то…

Вера бросила на него тревожный взгляд.

– Я назвал имя Клавдии… Вера, они все проверяют! Я пошел на риск. Берия быстро согласился. Я даже не знаю почему. Ждал долгих расспросов, допросов, пыток – всего чего угодно. Но он сказал, что мое назначение было решением Ежова и что сам он считает его преждевременным. Я думал, с ума сойду от радости!

Представив лицо Клавки, Вера не смогла сдержать улыбку. Ларионову же было не до смеха. Он прижал руки Веры ко лбу, и ей показалось, что он сейчас заплачет.

– Прошу тебя, давай не будем более говорить об этом кошмаре. Теперь надо срочно решать вопрос с переводом людей на общие работы, – сказал он, невольно огладив ее волосы.

– Вы сказали об отсрочке на несколько месяцев, – промолвила Вера.

– Верочка, ты первая узнаешь о моем переводе в другой раз, обещаю. Я уверен, что не ранее весны…

Вера вдруг поднялась.

– Что же будет дальше? – спросила она немного отрешенно.

Ларионов тоже поднялся и рассматривал ее лицо.

– Будет как ты пожелаешь, – глухо ответил он.

– Я знаю, что это сейчас звучит глупо, но в день вашего отъезда отменили танцы и репетиции спектакля, – неожиданно сказала Вера, подавляя смущение. – Что будем делать?

– Завтра же проведем ваши танцы. – Ларионов улыбнулся впервые за эти недели. – И обязательно возобновим репетиции и наши занятия по стрельбе…

В день приезда из Москвы Ларионов подписал приказ о постановке в лагпункте пьесы Шекспира «Сон в летнюю ночь». Он знал, как чувствительна Вера к его обещаниям, и поскорее хотел ей сообщить о том, что пьесу ставить они точно будут.

– А этот Шекспир, он что, тоже еврей? – Губина с интересом разглядывала на столе Ларионова книгу.

Ларионов посмотрел на нее с загадочной улыбкой.

– Нет, товарищ Губина, англичанин, – подписывая приказ, ответил он.

– Тоже контра. – Губина вздохнула.

– Не вполне. – Ларионов протянул Губиной подписанный лист. – Ему выпало жить в семнадцатом веке. В противном случае, думаю, он был бы сейчас уже вашим подопечным.

– Так он давно помер! – протянула Губина.

– В традиционном понимании смерти, – ответил Ларионов, не в силах скрыть иронию, но и симпатию к Губиной.

– Это как? – Губина выпучила глаза. – Он был чернокнижник, что ли?

–Ну, в том смысле, что он обладал «черным юмором», да,– засмеялся Ларионов.– Вот послушайте: «Впрочем, жизнь наша порой так похожа на сон, что где в ней вымысел, а где реальность, разобраться не всегда легко»[1].

– Сильно закрутил, – заключила Губина, задумчиво качая