Благовест - Алиса Клима

– Я думаю, вы понимаете, что физиологическая смерть большого писателя не означает абсолютного забвения, – ухмыльнулся Ларионов.

– Понимаю, товарищ комиссар, – вымолвила Губина. – Это как смерть Ильича. Вот умер Ильич, а в наших сердцах он живет вечно!

Ларионов вздохнул, вспоминая кунцевское застолье, жуткий зиккурат и шутки Берии.

– Да, что-то вроде того.

Выходя от Ларионова, Губина ощутила страстное желание участвовать в постановке. Она твердо решила поговорить с Верой о возможности если не сыграть роль, то присутствовать на репетициях. Последнее и так вменялось ей в должностных инструкциях начальника третьего отдела «по духовно-просветительской и идеологической работе с контингентом».

Было стыдно говорить с Верой о спектакле, но Губину охватило волнение от того, что она услышала от Ларионова. Скрытое стремление к возвышенному не могло найти реализации в скудной, одинокой лагерной жизни, так что слова Шекспира произвели неизгладимое впечатление. Губина с удивлением подумала, как она могла дожить до сорока пяти лет и не прочитать ни одной книги кроме тех, что полагалось читать по велению партии. Приоткрыв завесу в великую литературу, Ларионов выпустил джинна из сосуда: джинном были скрытые мечтания Губиной, а сосудом – ее испуганный, одинокий, убогий, утрамбованный кем-то когда-то разум. Так начался путь товарища Губиной к великой литературе. Именно такая формулировка возникла в ее воображении, когда она вышла из избы Ларионова.

Вера закончила работу раньше, перевыполнив план, потому что находилась в сказочном настроении – в том состоянии, когда хрупкий и слабый человек может достигнуть быстрее и больше любого сильного и крепкого. Эта энергия, словно взорвавшаяся в ней после приезда Ларионова из Москвы и продолжавшая питать себя неизвестно из какого источника, приводила в возбуждение все и всех вокруг.

Вера относилась к типу людей, которые влияют на атмосферу и могут вести за собой других, вовлекая в движение, схожее с движением планет. И чем глубже она втягивалась в отношения с Ларионовым, тем больше в ней пробуждалось энергии, забирающей в свою орбиту людей. Словно огромная планета, силой притяжения вовлекающая в свой круг более мелкие, случайно проплывающие мимо небесные тела.

Вера никогда не чувствовала такого интереса ни к одному мужчине. И она была откровенна с Ларионовым, когда призналась в своей увлеченности его натурой в силу ее размаха, который Вера называла «пространством».

В понятие пространства для Веры входили и масштаб мышления и души человека, и мерность. Некоторые люди казались ей крупными, но плоскими, некоторые имели невеликий размах, но казались многомерными. Ларионов же представлялся масштабным и многомерными. При их первой встрече Вера была поглощена эмоциями, которые не могла осмыслить в силу юности и краткосрочности связи. Теперь же казалось, что именно пространство притягивало ее в этом человеке.

Вера дивилась и богатству палитры собственных к Ларионову чувств. Были мгновения, когда он виделся другом, и она сострадала ему, испытывала жалость и желание помочь справиться с болью. В другой момент ей хотелось обольщать, нравиться ему, и его переживания от недосягаемости ее как женщины не только не вызывали сострадания и жалости, но, наоборот, порождали азарт. Повергали в истому, которой она прежде не знала и даже не представляла такого блаженства.

За время отсутствия Ларионова в лагпункте Вера заметила не только пустоту и страх за его судьбу, но то, что жизнь поблекла и заметно утратила содержательность. Это стало невероятным открытием, необъяснимым еще и потому, что когда Ларионов находился рядом, это не меняло их отношений: они оба держали дистанцию и оба не предполагали иного исхода, кроме расставания. И ничто не указывало на возможность счастья в видимой безвыходности общего положения. И все же Вера ясно поняла, что физическое присутствие Ларионова рядом, пусть без полноценной близости, было для нее предпочтительнее его небытия.

Она не пыталась играть чувствами, как то рисовали многие женщины в лагере, или размахивать перед носом красного комиссара кумачовым плащом. В ее нынешнем поведении не было умысла или расчета. Вера, как и всегда, лишь поддавалась инстинктам. И если в первые месяцы она испытывала к Ларионову враждебность, затем сострадание, а теперь тягу, то на каждом из этапов ее поведение было совершенно созвучно чувствам. И самым удивительным было то, что теперь эти три чувства слились воедино. Вера тянулась к нему, испытывая некую враждебность из-за прошлого, но искренне жалея Ларионова за все его муки.

Несколько раз на дню она меняла свое отношение и к нему, и к их связи. То, зажигая всех избыточной энергией, носилась окрыленная по лагерю, одновременно выполняя массу дел, проявляя активность и производительность во всем, к чему притрагивалась; то уходила в себя и страдала от его неустроенности и внутренних терзаний, которые было сложно не угадать; то оправдывала свою жестокость обидой, нанесенной ей Ларионовым в прошлом, уговаривая себя в справедливости пыток, которым его подвергала: приближаясь, обволакивая теплом и затем отстраняясь. Вера даже не могла понять, нарочно ли она его мучила или же ей нравилось быть желанной им, но недоступной.

Поначалу Вера хотела наказать Ларионова, исключив возможность полноценной близости, естественной между мужчиной и женщиной, вовлекая его в настолько тесную связь, что он не мог больше ни о чем помышлять весь день, кроме как о ней. Сейчас же, в особенности после их разговора под дубом, она чувствовала, что сама не может думать ни о чем, кроме Ларионова.

Но теперь, после осмысления его повышения и смирившись, что он через полгода или чуть более уедет из лагпункта и они больше никогда не увидятся, она приняла необратимость сближения ровно в той мере, в коей было невозможно полное соединение. Вера словно уговаривала себя: «Он часть моей души и моей жизни. Я желаю видеть его каждый день и час. Но после всего, что было сделано и сказано, и из-за того, что вскоре он уедет навсегда, даже самое сильное чувство не оправдает моего падения в его объятия. И раз уж счастью не суждено случиться, раз судьбой предрешена лишь вечная разлука, так пусть сохранится хоть достоинство. Любви быть не может – так пусть останется уважение».

Каждый раз, когда Вера принуждала себя следовать этой формуле нравственности в мире ее дефицита, она теряла силы, но при этом испытывала и некий мазохистический восторг. Как мученица Катерина на колесе, отрекаясь от плотского во имя духовного. Но это наказание себя во имя избежания наказания от него (отречение от близости во имя избежания боли от разлуки) лишало ее радости жизни.

Сидя с Ларионовым под дубом, Вера прилагала усилия, чтобы не сбросить тягостный балласт прошлого и его лукавых установок.