Благовест - Алиса Клима

Сердце изнывало от того, как дорог был ей этот человек со всеми его странностями, пороками, привычками и нравом. От того, что был он несчастен и разбита их жизнь. И не случатся с ними любовь и семья.

Но догмы тянули в сторону великомученичества. Вера и замуж вышла не потому, что хотела наказать Ларионова, а потому, что наказывала себя. Наказывала за свою неистребимую любовь и за то, что он отверг ее, уйдя навсегда. Ведь Ларионов узнал из письма Подушкина только то, что она выходила замуж. Он не мог счесть, что этим она тогда наказывала кого-то из них. Но он тоже пошел и наказал себя. И Вера ничего не знала об этом наказании. Порочный круг молчания людей затянул узел на мешке судьбы. Затянул на долгие годы. Казалось уже теперь – на всю жизнь.

И более всего Вера боялась признаться в том, что, обвиняя Ларионова в молчании, она обвиняла и себя. Догмы великомученичества были оправданы обидой. Диалог требовал отказа от обид и страхов. Обиды и страхи продолжали толкать ее на наказание Ларионова – отлучение его от ее женского естества. Наказание себя через наказание Ларионова отравляло жизнь, терзало ее тело не менее чем душу. Но, несмотря на болезненность такого пути, Вера не могла остановиться.

Ларионов же находился в состоянии, которое Кузьмич называл «раздрызг». Измученный отношениями с властью, угнетенный совершенными ошибками, стыдящийся своего прошлого и униженный отказами Веры и ее брезгливым отношением к «палачам», к которым она отнесла и его (и, как следствие, безнадежностью их с Верой отношений), он был обезволен и мечтал лишь о том, чтобы успеть сделать что-то для Веры. Обезопасить ее и продлить хоть на сколько-нибудь время подле нее.

Эта невозможность серьезного и честного разговора о чувствах, о котором говорила Вере Инесса Павловна и о котором Ларионову намекал Кузьмич и толковал Лукич, загнала обоих в тупик. Вера застряла в силках «наказания», а Ларионов страшился ее отдаления и молчал.

Все казалось сложным и запутанным на поверхности их отношений, напоминавших игру с веревками. Когда вокруг них натянуто бесчисленное множество и надо перешагивать через каждую, не задев, – иначе повалится вся мебель, и проиграешь. Но в глубине бушевала страсть, молившая изо всех сил валить всю эту мебель и рвать все эти канаты.

В отравленном страхами и домыслами сознании людей не было места для реализации порыва. Беда Веры состояла в том, что она думала, будто можно выкроить страсти местечко рядом с этими очагами некроза жизни. Чтобы она цвела так, столько и в тех дозах, что ей предуготованы природой.

Именно в силу решения – отдаваться жизни с безрассудством с одной стороны, а с другой подвергать действия жесткому контролю – Вера то пребывала в эйфории и радости, то погружалась в апатию, укоряя себя за легкомыслие и жестокость. Но когда она стремилась к Ларионову, в ней преобладало естество, расцветало добро и появились силы. Когда же контролировала ход этого устремления и противилась естеству, в ней начинало размножаться зло, таяли силы и энергия намерения.

Но зло представлялось разумным и добродетельным, а добро – пугающим, неясным, порочным. В конце каждого такого внутреннего диалога выплывал безотчетный страх, и Вера прерывала глубокие размышления. Отметала единственный верный шаг, необходимое решение – выбор.

Все чаще она задумывалась, что в условиях их теперешних отношений Ларионов был более искренним, а она, Вера, сконструировала параллельную действительность, все менее осязая, где заканчивалась симуляция и начиналась жизнь.

Разве такою она была? Разве такою хотела быть?

Вере начало казаться, что неспособность радикального прощения Ларионова, а главное, себя и являлась причиной несчастья обоих. Когда та часть ее личности, что простила Ларионова, главенствовала в ней, Вера бежала вокруг дуба, смеялась от счастья и плакала при мысли о потере этого человека. Но когда брала верх та часть, которая не могла простить Ларионова, Вера мучила его искушениями, которые не позволяла удовлетворить.

Подобная канва, на которой разворачивались их отношения, где они поочередно играли роли мучеников и мучителей, невероятно выматывала обоих. Цикличность превратилась в навязчивое дежавю. И Вера, пока не вполне осмысленно, начинала искать разрешения этой истерзавшей их ситуации.

Глава 2

Организацией танцев занималась Клавка. С утра взяла заключенных, не занятых в общих работах, и они реорганизовывали актовый зал в клубе: расставляли стулья и лавки вдоль стен, выносили лишнюю мебель, чтобы получилась просторная площадка.

Губина лично составляла список заключенных, которым было разрешено прийти в клуб. Во-первых, клуб не мог вместить сразу всех зэков, а их снова было за две тысячи. Во-вторых, было решено не допускать «социально опасных элементов».

Поначалу Губина утвердила именно такую формулировку, но следом возник вопрос, как тогда допускать политзаключенных – ведь они и значились как «социально опасные элементы».

Поразмыслив, она решила, что надо обозвать тех, кого не пустят на танцы, «социальные элементы, представляющие опасность для жизни контингента». Заключенные подшучивали над находкой капитана, так как согласно оной только отпетые бандиты не могли участвовать в общественной жизни.

Зэки глумились и называли тех, кого не допустили, СЭПОДЖК или САПОЖНИКИ, а тех, кого допустили, – СОЭ, намекая на любовь советской системы к нелепым аббревиатурам.

Был воскресный день. Заключенных охватило какое-то особенно веселое настроение. Главной причиной душевного подъема были уже теперь даже не танцы, а то, что вернули Ларионова. В первом бараке кто штопал одежду, кто рисовал, кто играл в карты или шахматы, как Мирра Евсеевна и Инесса Павловна.

– Они опасны для здоровья и физической целостности, – рассуждала Мирра Евсеевна, переставляя фигуры по шахматной доске и проговаривая «р» так, как часто говорят евреи, то есть картавя. – А мы представляем опасность для моральной целостности, то есть для души. По мне так опаснее второе. Иначе мы бы тут не куковали…

– Почему же? – весело пропищала Полька, любившая слушать выговор Мирры Евсеевны, как и то, что та изрекала.

– Есть притча… Полина, дитя, вы знаете притчи?

– Не-а.

– Вот как проверяется возраст, Инесса, – потрясла головой Мирра Евсеевна, обдумывая свой ход. – В начале жизни никто не знает притчи, а они весьма нужны именно в молодости. В старости мы знаем много притч, но они уже не могут нам помочь!

– Мирра Евсеевна, а сколько вам лет? – спросила Урманова.

– Столько не живут, – шепнула Клавка Польке, и девушки прыснули.

– Милая, я уже в том возрасте, когда на день рождения почти некого позвать, а на торте не хватает места для свечек, – улыбнулась Мирра Евсеевна. – В детстве заказывают большие торты для