Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Для меня война – это Франция, самое грустное время моей жизни, как в серо-черном облаке детство прошло. В 40-м, когда мне было 3 года, север Франции был оккупирован немецкими войсками. Мои родители-поляки приехали во Францию в 20-е годы, и я родилась в городке шахтеров Нуайль-су-Ланс. Жили мы сначала неплохо. Хозяин шахты выстроил целые улицы домов для семей шахтеров. Каждый дом на 2 семьи. У нас было 4 комнаты, приусадебный участок, где папа разводил розы и сирень, подвал, который служил потом бомбоубежищем.

Франция не хотела воевать и капитулировала. Поэтому в основном Франция не подвергалась издевательствам немецкой армии. Другое дело север Франции, где мы жили. На шахтах работали люди из разных стран – чехи, русские, поляки… Шахтеры не хотели добывать уголь для военных заводов Германии, и, чтобы не работать на войну, они пускали составы со своим углем под откосы. А за это нас бомбили. Я помню до сих пор эти сирены и оповещения об очередной бомбежке. Помню, как наших соседей разбомбило и всей улицей их откапывали – им повезло, там подвалы рыли глубокие и никто не погиб.

* * *

А в 41-м мы хоронили папу под свист бомбежки. Так случилось, что мой папа Станислав Пьеха после 20 лет работы под землей умер от силикоза, это окаменение легких. Ему было 37 лет. И осталась мамочка в разгар войны с двумя детьми – мне 4 года и брату Павлу 14 лет. Тогда брат взял на себя ответственность за семью, ему приписали 2 года, и он, школьник, пошел в шахту вместо отца. Только благодаря Павлику мы не потеряли жилья. Но через 3 года брат заболел туберкулезом в скоротечной форме. Помню, как он просил сладкого – «я никогда не ел шоколада», мама делала для него все, что могла. Запомнилось, как мама плачет возле него, а я мучаюсь: чем же я могу ему помочь? И вдруг сирена, тревога. Прибегает наш друг Ян Голомб и хватает на руки больного Павлика, и мы бежим в поле, там было безопаснее всего. А в 44-м, в свой день рождения Павлик умер, ему было 17 лет…

Эдита Пьеха, 6 лет

Потом и я заболела туберкулезом. Меня спасать уже было нечем, но это была неострая форма, как у брата. Чем-то меня лечили, но это все было на фоне постоянного чувства голода…

* * *

Помню, однажды на улице к маме обратился немецкий офицер – «фрау». А мама родилась в Пруссии и знала немецкий язык. Он спросил, где можно постирать рубашку, и мама согласилась. За работу он принес нам котелок супа – ну это было для нас тогда уже лакомство! Мама тоже пошла на шахту сортировщицей…

Помню, как мама брала в руки мандолину, на которой сама научилась играть, и пела грустные польские песни. «Иди ко мне, – говорила она, – пой со мной вместе, в горе надо петь». Она была католичкой, пела в хоре костела. Мамочка, ее звали Фелиция, была сильной женщиной – в 36 лет остаться вдовой, через 3 года похоронить сына, перенести Первую и Вторую мировые войны, одна из 6 детей в своей семье, она была голодной всю жизнь, по карточкам жила до самой смерти. Сломала ее болезнь в 66 лет…

* * *

В 43-м я пошла во французскую школу при костеле. У нас были классы для девочек и классы для мальчиков. Рядом со школой вырыли бомбоубежище – глубокий подвал для гражданских людей и для детей. Там мы часто сидели, ждали, когда все закончится. Жестокое время! Дети не должны сидеть в бомбоубежищах, дети не должны голодать…

Иногда по дороге в школу мы видели колонны военнопленных, которых вели на шахты. Я не знала русского, но у нас были русские дети, и мы знали, что это русских военнопленных привезли для работы на шахтах. Они шли в расшнурованных ботинках, в шинелях без ремней, небритые. Мы провожали их, отдавали свои скудные завтраки – какие-то кусочки съестного, хлеба ломтик, а потом бежали в школу.

* * *

Однажды наша учительница сказала нам: «Мы будем учить песню, которая будет нашим секретом». Она очень рисковала. И мы тихонечко пели вполголоса, класс девичий был, человек 20. А вот когда грянула весть об окончании войны, она сказала: «Теперь вы должны бежать на улицу и петь во весь голос нашу «Марсельезу» – это гимн людей, которые боролись за свободу!» И мы бежали по главной улице и пели громко-громко. Я и сейчас помню все слова!

(В тесной гримерке с высоченным потолком буквально взметнулась потрясающей красоты «Марсельеза», может быть, одна из лучших песен человечества. Эдита Станиславовна допела ее до конца. Напеть слегка и поставить точку раньше она не посмела – память, наверное, не дала!)

Я и домой прибежала с песней. Мама удивилась и сказала: «Это же гимн Франции, откуда ты его знаешь?»

Я сказала маме, что это был наш секрет, а теперь можно петь! Она сказала: «Ты меня научишь!» У нас дома говорили на польском, в школе я училась на французском, а на улице чаще был немецкий. Помню, как в день Победы в школу принесли большую посылку с печеньем, и нам всем раздавали. Каждому досталось по одной или по две печеньки, но это не мешало нашей радости…

* * *

Со мной всегда эта довоенная фотография. Мне два годика, я в белых ботиночках, в красивом платье маминых рук – мама была портнихой. Я рядом с Павлом, ему 12 лет, это его конфирмация, первое причастие – большой праздник у протестантов. На его рукаве белая лента, как положено. Он в костюме с галстучком. Папа тоже в костюме и при галстуке. Еще не было войны, и мы все нарядные! Карл Маркс писал об угнетении рабочих капиталистами, а когда папа умер, я получала сиротскую пенсию до 18 лет, которая больше, чем моя пенсия народной артистки Советского Союза…