Военные мемуары. Том 3. Спасение. 1944-1946 - Шарль де Голль

Сталина обуревала жажда власти. Жизнь, наполненная подпольной политической деятельностью, а потом интригами и заговорами, научила его прятать свое подлинное лицо и душу, отбросить иллюзии, жалость, искренность, видеть в каждом человеке препятствие или угрозу, он сочетал в своем характере расчетливость, недоверие и настойчивость. Революция, работа в партии и на государственной службе, а также война дали ему возможности и средства подчинять себе или ликвидировать мешающих ему людей. Он добился всего, что имел, используя все уловки марксистской доктрины и рычаги давления тоталитарного режима, выказывая сверхчеловеческую дерзость и коварство.

С тех пор, стоя один перед лицом России, Сталин видел ее загадочной, более сильной и более вечной, чем ее рисовали все теории и политические доктрины. По-своему он любил ее. Она же приняла его как царя и подчинилась большевизму, используя его как средство борьбы с агрессором в войне, которой прежде не было равных. Собрать воедино славянские народы, раздавить германскую агрессию, подчинить своему влиянию Азию, выйти к морским просторам — вот каковы были мечты русской нации, ставшие целью деспота, вставшего во главе государства. Для их достижения необходимы были два условия: сделать страну мощной, современной, а значит, индустриальной державой и, когда наступит время, вовлечь ее в мировую войну. Первое условие было выполнено ценой неслыханных человеческих жертв, лишений и страданий. Сталин, когда я его увидел, завершал выполнение второго условия, стоя посреди могил и развалин. На его счастье, он имел дело с народом до такой степени живучим и терпеливым, что даже страшное порабощение не парализовало до конца его способности и волю. Он располагал землями, настолько богатыми природными ресурсами, что самый разнузданный грабеж не смог их истощить. Он имел союзников, без которых не смог бы победить своего противника, но и они без него не имели на это шансов.

В течение приблизительно пятнадцати часов, что длились в общей сложности мои переговоры со Сталиным, я понял суть его своеобразной политики, крупномасштабной и скрытной одновременно. Коммунист, одетый в маршальский мундир, диктатор, укрывшийся как щитом своим коварством, завоеватель с добродушным видом, он все время пытался ввести в заблуждение. Но сила обуревавших его чувств была так велика, что они часто прорывались наружу, не без особого мрачного очарования.

Наша первая беседа состоялась в Кремле, вечером 2 декабря. Лифт доставил французскую делегацию ко входу в длинный коридор, вдоль которого была выставлена многочисленная охрана. В конце коридора располагалась большая комната, в которой находились стол и несколько стульев. Молотов ввел нас в нее, и тут появился маршал. После обмена обычными любезностями все уселись вокруг стола. Сталин, говорил ли он или молчал, опустив глаза, все время чертил какие-то каракули.

Мы сразу приступили к вопросу о будущем Германии. Никто из присутствующих в комнате не сомневался, что рейх скоро падет под ударами союзнических армий; Сталин подчеркнул, что самые тяжелые из этих ударов были нанесены русскими. Мы быстро пришли к принципиальному согласию о том, что Германию необходимо обезвредить на будущее. Но когда я заметил, что сам факт отдаления друг от друга России и Франции повлиял на разжигание германских амбиций, последующий разгром Франции и, следовательно, вторжение врага на советскую территорию, когда я обрисовал перспективу прямого соглашения между правительствами в Москве и Париже для определения принципов урегулирования, которые они могли бы вместе представить союзникам, Сталин проявил сдержанность. Более того, он стал настаивать на необходимости изучить каждый пункт соглашений с США и Великобританией, из чего я сделал вывод, что у него были все основания рассчитывать на согласие Рузвельта и Черчилля по интересующим его вопросам.

Тем не менее, он спросил меня о гарантиях, которые Франция планировала получить на Западе. Но, когда я заговорил о Рейнской области, Сааре и Руре, он заявил, что по этим пунктам решение может быть принято только на четырехсторонних переговорах. При этом на мой вопрос по поводу восточной границы Германии он ответил категорично: «Исконно польские земли в Восточной Пруссии, Померании и Силезии должны быть возвращены Польше» — «То есть, — спросил я, — граница пройдет по Одеру?» — «По Одеру и Найзе», — уточнил он, — кроме того, граница должна быть исправлена в пользу Чехословакии».

Я заметил, что мы не имели принципиальных возражений по поводу этих территориальных изменений, которые, помимо всего, должны были, в порядке компенсации, позволить уладить вопрос с восточной границей Польши. Но при этом я добавил: «Позвольте мне заметить, если, по-вашему, вопрос с Рейнской областью сейчас решать преждевременно, то получается, что вопрос с границей по Одеру уже решен». Сталин помолчал, по-прежнему рисуя палочки и кружки, потом, подняв голову, сделал мне следующее предложение: «Давайте вместе обсудим франко-русский договор с тем, чтобы обе наши страны могли обезопасить себя от новой немецкой агрессии».

«Мы готовы к этому, — ответил я, — по тем же причинам, что способствовали заключению старого франко-русского альянса и даже, — добавил я не без лукавства, — к подписанию пакта 1935». Сталин и Молотов, задетые за живое, воскликнули, что пакт 1935, подписанный ими и Лавалем, по вине последнего не был выполнен ни по духу, ни по букве. Тогда я указал, что, упоминая договор 1935 и альянс 1892, я хотел подчеркнуть, что перед лицом германской опасности совместное выступление России и Франции соответствовало естественному порядку вещей. Что же до того, каким образом мог быть реализован новый пакт, то я считал, что тяжелый опыт прошлого мог бы послужить уроком руководителям обеих стран. «Что касается меня, — добавил я, — то я не Пьер Лаваль». После чего была достигнута договоренность, что Бидо и Молотов займутся выработкой текста договора.

В течение последующих дней министры обеих стран встречались много раз. Они обменялись проектами договора, которые, впрочем, были очень схожи. В то же время мы были постоянно заняты бесчисленной вереницей приемов, визитов и экскурсий. В частности, на Спиридоновке^[42] Молотов устроил завтрак, где присутствовали Деканозов^[43], Литвинов, Лозовский^[44], заместители министра иностранных дел. Был также и Сталин. Во время десерта он поднял бокал и произнес тост в честь заключаемого нами договора. «Речь идет, — воскликнул он, — о настоящем альянсе, а не таком, как с Лавалем!» Мы долго беседовали вдвоем. На мои поздравления по поводу успехов русской армии, войска которой под командованием Толбухина^[45] только что продвинулись в глубь территории Венгрии, он возразил: «Это всего лишь несколько городов! Нам нужны Берлин и Вена». Временами он, казалось, расслаблялся, даже шутил. «Должно быть, трудно, — говорил он, — управлять такой страной, как Франция, где весь народ такой беспокойный!» «Да, — отвечал я. — И чтобы это делать, я не могу брать пример с Вас, ведь Вы неподражаемы». Он упомянул имя Тореза, которому французское правительство дало разрешение вернуться в Париж. На мое недовольное молчание маршал заметил: «Не обижайтесь на мою нескромность, я только хочу позволить себе сказать Вам, что я знаю Тореза и, по-моему, он хороший француз. На Вашем месте я бы не стал сажать его в тюрьму». Затем он добавил с улыбкой: «По крайней мере, не сразу!» — «Французское правительство, — ответил я, — относится к французам соответственно тому содействию, какое ожидает от них».