Новая сестра - Мария Владимировна Воронова

– Не грустите, Марь Степанна, – подмигнула Пелагея Никодимовна, – все будет хорошо.

Мура взглянула на соседку с недоумением. Она бы, пожалуй, воздержалась от столь смелых прогнозов.

– Все будет хорошо, – повторила Пелагея Никодимовна, – построится ваш коммунизм. Не вы при нем поживете, так детки ваши. Вы, уж позвольте сказать, молодая-молодая, а со вторым не тяните.

От неожиданности Мура захихикала.

– Я на своем веку всякое повидала, а об одном только жалею, что детишек бог не дал, – вздохнула Пелагея Никодимовна, – так что пользуйтесь моментом, вон у вас Ниночка какая ладненькая.

Мура вдруг, неожиданно для себя самой, погладила соседку по плечу.

– Жених в Русско-японскую погиб, на том все для меня и кончилось. – Старушка улыбнулась рассеянно, будто увидела в сумраке кухни кроме Муры кого-то еще. – Больно уж хороший парень был, добрый, ласковый, после него никого другого не хотела. Ну да ничего, на том свете, даст бог, свидимся.

«Вот как такое человеку запрещать!» – подумала Мура горько.

– Ладно, не жалейте, не одна я такая, – Пелагея Никодимовна легонько ткнула ее в бок, – уж если на что щедра наша власть во все времена, так это на женское одиночество. А вы, Марь Степанна, при муже, так рожайте. Потом спасибо скажете за добрый совет.

– И сейчас скажу, – улыбнулась Мура.

– Ну идите спать, а то носом клюете.

Мура вдруг поняла, что тоска испарилась без следа, а с ней и бессонница.

«И рожу, – подумала она, вытягиваясь в постели, неприятно нагретой спящим мужем, – вдруг я забеременела как раз. Пойду в отпуск по родам, а потом уволюсь, чтобы не слышать вообще никогда про это чертово кухонное воровство и про все остальное. Пусть лучше щечки, перетяжечки, пеленки… Виктор будет с колясочкой гулять, он детей любит. Материально, конечно, тяжело станет без моей зарплаты и талонов в спецбуфете. Ничего, прорвемся, не привыкать. Действительно, со всеми этими хлопотами подзабыла я, что такое для женщины настоящее счастье».

* * *

Отстояв на первой в жизни аппендэктомии, Катя удостоилась благосклонного кивка хирурга. «Слава богу, справилась», – подумала она, но, когда сняла стерильный халат, пришлось сесть на табуретку, так затряслись ноги. Оказывается, она всю операцию простояла, как натянутая струна, и мышцы не выдержали напряжения. «Ничего, ничего, – вспомнила Катя слова Таточки, – сначала тебе резинка от собственных панталон мешать будет, а потом освоишься. Мастерство дается опытом, а не с неба валится». Что ж, сегодня она во всяком случае не опозорилась. Правильно собрала стол, грамотно подавала инструменты, крепко заряжала иглодержатели, не забыла посчитать тампоны и инструменты… Кажется, ни одно ее действие не стало ошибкой, не нарушило ход операции, хотя окончательно расслабиться можно будет, только когда пациент поправится.

– Умница, – сказал хирург, столкнувшись с нею в коридоре. Без маски он оказался совсем еще молодым человеком, и, видно, для него самостоятельная операция тоже не стала еще рутиной, и хотелось поделиться радостью, что он так грамотно ее провел.

Катя поблагодарила и автоматически стала приседать в книксене (волнение пробудило древние инстинкты), но вовремя остановилась. И засмеялась своей оплошности.

– Нет, правда молодец, – хирург подмигнул и побежал дальше, не оглядываясь.

Катя улыбнулась ему вслед. Юность – время любви, как не забывает напоминать ей Таточка, но, черт возьми, как же приятно с мужчиной просто работать, просто общаться по делу, не доверяя свое сердце и всю жизнь. Когда тебя хвалят за то, что ты делаешь, и это признание твоих заслуг, а не предложение пойти в кусты! В институте тоже, в принципе, так было. В теории все они были товарищами, студентами, а большинство еще и комсомольцами без различия пола. Спрашивали с парней и девушек одинаково, и награждали тоже, но как-то выглядело это натужно, искусственно, по-ханжески даже. А здесь, на службе, – нет.

Замочив инструменты в дезинфицирующем растворе и сложив операционное белье для отправки в прачечную, Катя приступила к текущей уборке. Что-что, а эта часть работы была ей знакома досконально, два года санитарства превратили ее в виртуоза швабры.

Подоткнув юбку, она принялась мыть пол, напевая себе под нос «Песню о встречном».

Операционный день закончился, теперь все пациенты будут направлены в экстренный блок, или, как все его называют, «блок воиновской жены», хирургам тут больше делать нечего, и Катя не боялась, что ее застанут в таком, мягко говоря, неидеальном виде.

Она размахивала тряпкой в самом благостном расположении духа, отмывала самые дальние углы, как вдруг почувствовала, что атмосфера резко изменилась. Переполох не переполох, тревога не тревога, а как бывает в саду перед грозой, холодное дуновение ветра и шелест листвы. Захлопали двери, послышались быстрые шаги в коридоре, негромкие, но напряженные голоса, и вдруг дверь распахнулась.

– Ой, – сказала Катя, выныривая из-под стола с инструментами, – простите.

Человек на пороге громко хмыкнул. Белый халат, накинутый на нижнюю рубашку (в кителе врачи в операционную не допускались), развевался за спиной, как мантия. Поспешно одернув юбку, Катя быстро отступила в угол, так, чтобы оказаться в тылу у небольшой процессии, состоящей из незнакомца, старшей сестры, Надежды Трофимовны и сестры-хозяйки. Безжалостно топча только что намытый Катей пол, они подошли к окну и стали внимательно его разглядывать.

– Безобразие, – сухо сказал незнакомец, – просто безобразие.

Татьяна Павловна пожала плечами и потупилась, пряча недовольно поджатые губки. Катя молча наблюдала из своего угла, стоя со шваброй навытяжку, как солдат с ружьем. Незнакомец был среднего роста, но сухощавый, хорошего сложения, и рядом с менее крупной женщиной, наверное, казался бы высоким. Из-под сдвинутой на затылок шапочки выбивались черные как смоль волнистые волосы с небольшой проседью, а глаза, круглые, огромные, были светло-светло-серыми, почти прозрачными, с темным ободком вокруг радужки, что придавало незнакомцу немножко нереальный, инопланетный вид. В остальном лицо было как лицо, с упрямым подбородком, прямым носом и небольшими обветренными губами.

– Я бы назвал это саботажем, – продолжал он так же негромко. Глаза цвета тающего льда смотрели холодно, Катя поежилась. – Вы поймите, Татьяна Павловна, я бьюсь буквально за каждый мешок, даже кусок угля, и ради чего? Чтобы все мои усилия тут же выдувало в оконные щели, потому что вы не изволите законопатить рамы.

– Не изволим, – заявила старшая, и Катя невольно восхитилась смелости, с какой она дала отпор этому ледяному человеку.

– Отчего же, хотелось бы знать?

Катя тем временем задумалась, видел ли он ее пояс для чулок или все же она успела привести себя в порядок до того, как он обратил на нее внимание.

– Оттого, товарищ Стенбок, что это не входит в обязанности операционных сестер, – отчеканила расхрабрившаяся Татьяна Павловна.

– Что