Маршак - Матвей Гейзер

Последние строфы из «20 Таммуза» напоминают другое стихотворение Маршака — «Над могилой», написанное двумя годами позже и опубликованное в том же журнале. Посвящено оно памяти видного журналиста и политического деятеля доктора Теодора Герцля: «Орла не знали мы. Толпой в пустыне жгучей/ Без знамени мы шли». Я посмотрел в справочники и узнал, что Герцль умер 3 июля (20 июня — по старому стилю) 1904 года. Теперь уже нетрудно было догадаться, что стихотворение Маршака «20 Таммуза» связано с кончиной Герцля. Косвенным подтверждением тому была первая строфа стихотворения «Над могилой»:

И бросим ком земли. И встанем мы уныло. И снова в путь пойдем. Но горе заглушить И утешать народ — в груди моей нет силы. На кладбище, у дорогой могилы Я лишь со смертью буду говорить. Певцы родные! О, пусть зловещей тучей Несется ваша песнь над горестной землей.

Эта строфа — парафраз, по сути — продолжение строфы из стихотворения «20 Таммуза»:

Но пощадим народ, смущенный страшным звоном, О, братья и друзья, — И в шествии печальном похоронном Пройдем мы, скорбь свою с рыданием и стоном Глубоко затая.

Как уже говорилось, «20 Таммуза» было первой публикацией Самуила Яковлевича Маршака, да еще в журнале, в котором печатали стихи маститые русские поэты, такие как Ф. Сологуб, И. Бунин (его перевод стихотворения Бялика «Да исполнятся сроки» был напечатан в этом же номере). В этом же журнале «Еврейская жизнь» появилось и стихотворение «Над могилой».

В нем есть такие строки: И вождь погиб. Насмешливо рыдая, Завыл и налетел могучий вал, клубясь, Пучина, жадно пасть как будто раскрывая. Ждала и нас… Мы плакать не могли, объятые тоскою, Дрожали, трепетом полны… О, кто же схватит руль могучею рукою И нас спасет от натиска волны?

А в стихотворении «20 Таммуза» читаем: «Могучий вождь упал…»

Трагическая история еврейского народа очень волновала молодого Маршака, поэтому нет ничего удивительного в том, что он сблизился с молодежной организацией сионистов-социалистов «Паолей Цион». Вот строфа из его стихотворения «Две зари» (Молодому еврейству):

…Мы гибли… Впереди чернела лишь тоска… Там ужасы Изгнанья рисовались… За этим пламенем угрюмые века, Как ночь без края, простирались…

В 1905 году эти ужасы, увы, не рисовались, а стали трагической реальностью. Пожалуй, никогда до того еврейские погромы в России не принимали столь жестокого и массового характера. Поводом могли стать не только деяния, но и слухи. Так было 22 апреля в Симферополе. Погром начался из-за того, что якобы еврейские дети осквернили икону. Летом 1905 года погром в Житомире произошел потому, что (и снова-таки якобы) евреи стреляли в портрет царя. После публикации царского манифеста от 17 ноября 1905 года еврейские погромы стали массовыми, охватив более шестисот городов черты оседлости. Только в Чернигове в 1905 году жертвами октябрьских погромов стали более 100 человек. Юный Маршак был наслышан обо всем этом и встречался с жертвами погромов…

Из письма Е. П. Пешковой (17 августа, 1905 года, Санкт-Петербург): «Знаете ли Вы подробности последних погромов?! Ужас!.. Убивали стариков, женщин, детей». Молчать Маршак не мог. Неудивительно, а скорее закономерно, что в эти трагические для евреев России, да и для самой России дни Маршак написал, быть может, самые сокровенные стихи на эту тему — «Песни скорби»:

Бледный вечер сошел… Замирая, Уж застыл необъятный простор… Где-то слышен смолкающий хор… А душа все тоскует, больная… Словно выжглись в тревожном мозгу Эти крики, предсмертные стоны… Засыпает весь мир упбенный — Но рыдает напев похоронный… И заснуть не могу, не могу! Я вспомнил ночь: с тоскою мрачной Горели звезды, как хрусталь… Была печаль, как сон, прозрачна, И сон тревожен, как печаль… Летал он тихо надо мною, Погибших братьев рисовал — И юной, чистою мечтою Себя я в жертву отдавал… Зачем я здесь? Быть может, братья Таятся в страхе по углам! Зачем я здесь, зачем не там? Ничтожный трус, тебе проклятье!.. Быть может, миг — для них прощальный, Быть может, луч — последний луч… И бледный месяц из-за туч Глянул, как факел погребальный… Воскресни, оживи во мраке гробовом, Рыдаю я, склоняясь над тобою… И тщетно я кричу в безмолвии ночном, Противясь грозному покою… И мне не пробудить поток страстей бурливых, Как не вернуть прошедший светлый день… Как не сорвать зловещей ночи тень С небес угрюмо-молчаливых!..

И все же Маршак никогда еврейским поэтом не был, но начинал он как поэт русско-еврейский. Мы не согласны с мнением составителя сборника «На одной волне» Тамарой Должанской, которая в предисловии к этой книге пишет: «В молодости он был пишущим по-русски еврейским поэтом, — еврейским не только по происхождению, но и по всему содержанию своего творчества…» А вот в другом Должанская, пожалуй, права: «Он начал как Фруг с библейских мотивов, переводил с идиша и с иврита, откликался на все происходящее в еврействе». Это действительно так. Маршак, как завещал ему Стасов, никогда не изменял своей вере, оставаясь при этом поэтом русским.

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Как много написано об этом чувстве — поэтами, художниками, композиторами! Разумеется, была любовь и у юного Сёмы Маршака. Звали ее Лиля Горвиц. Племянница знаменитой балерины Иды Рубинштейн — любимой ученицы М. М. Фокина (специально для нее писали музыку Глазунов, Римский-Корсаков; замечательный портрет ее создал художник Серов). Лиля Горвиц обладала тонким поэтическим вкусом, о чем свидетельствуют ее письма к Маршаку: «Только что перечитывала твои стихи. Ты спрашиваешь, нравятся ли они мне? Да, они производят на меня впечатление, в них есть сила и страстность, но я бы очень хотела прочесть что-нибудь твое собственное, глубоко прочувствованное, вылившееся из твоей души. Пиши мне все, касающееся твоего творчества; есть ли какая-нибудь перемена в твоих взглядах и требованиях; есть ли разница в форме; много ли ты пишешь? Углубляйся в самого себя, не разбрасывайся. Может быть, я не права; ты мне напиши, что ты думаешь об этом. Я бы тебе посоветовала писать самостоятельно, а не переводить…»

Дружба с Лилей Горвиц очень многое значила для семнадцатилетнего Маршака. Горничные для Лили были выписаны из Англии, и язык этой страны стал для нее вторым родным. Это она задолго до поездки Маршака в Лондон читала ему стихи английских поэтов, что сыграло не последнюю роль в его увлечении английской литературой. И все же справедливости ради приведем слова Маршака из автобиографических набросков, сделанных в 1945 году: «Я выбрал Англию — может быть, именно потому, что Стасов когда-то в дни моего отрочества подарил мне Шекспира и Байрона…»