Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

— А куда везут?

— Первый раз, что ли, браток? Они когда говорят? Верст сто пятьдесят уж отмахали, Сибирь большая, найдут теплое место...

— Горы были?

— Да нет вроде, ровно бежим.

— Тогда на север... а может и на восток.

— На север, похоже, солнце все справа от нас... У тебя махорочки не найдется, на закрутку?

Белов вспомнил, что Вано оставил папиросы и двести рублей. Достал пачку, вскрыл. Сосед с другой стороны зашептал:

— Не угостишь, парень, три дня не курил...

Сан Саныч начал вытрясать папиросу и ему, но усатый не дал. Рукой в меховой рукавице накрыл папиросы:

— Убери, всех не накуришь! У этого шакала свои есть!

— Ты откуда знаешь? — зло зашипел обделенный.

— Знаю, коли говорю...

Усатый деловито достал спички. Закурили. Проснулся кто-то впереди. Закрутил головой, услышав дым.

— Братва, оставьте дернуть?

— Нельзя тебе! — благодушно балагурил усатый.

— Чегой-то?

— С новым кумом сегодня знакомиться будешь, вдруг он тебя поцеловать захочет за-ради знакомства?!

Вокруг засмеялись, кто-то достал свое курево.

— Бывают такие кумовья! — раздался сипловатый ехидный голос. — На командировке «Таежная», в Богучанском районе, мне лично куманек любовь предлагал... в кудрявых кустиках!

— Чего же ты не дался?

— Да больно мало посулил! А у меня в деревне коза знакомая была! Лютая на любовь, скажу вам, братцы!

Смеялись уже все.

— Вот и продал бы ее куму!

— Дак он не козу, он козла искал!

— Ха-ха-ха-ха! — веселился над похотливым кумом весь воронок.

— Э-эх! — усач рядом с Сан Санычем крякнул с досады. — В дурдоме и валенки ебут! Гогочи́те, гогочи́те, а кума вам не избежать. На что захочет, на то и натянет!

— Это точно, — охотно согласился сиплый. — Мы ребята тертые...

— Ты что же, без шу́бенок?[138] — заботливо спросил усатый Белова. — Меня Гришкой зовут.

— Меня Сашкой, — улыбнулся Сан Саныч. — Нету ничего. Перчатки были, да куда-то делись.

— На-ко вот! — Гришка сунул руку в мешок и вытянул варежки из ватина. — Отдашь, когда приедем. Срок-то большой, пятьдесят восьмая небось?

— Нет, четыре года... Я — капитан. С Енисея.

— Ну-ну, это тебе по блату дали. Зубья-то на допросе оставил?

— Ну. А что?

— Ничего, смешно говоришь.

63

К вечеру привезли в Подтесово. В поселке располагалась ремонтная база Енисейской флотилии, тут жили Грач, Фролыч, Егор... Сан Саныч и обрадовался, и затосковал — его здесь знали, могли встретить в колонне заключенных.

Разгрузили у ворот лагеря. Построили под сильным светом прожекторов, народ мерз терпеливо и молча. Принимающие сверяли наличие людей с формулярами.

— С этапом идут только формуляры, — пояснил Гришка, — личные дела потом пересылают. Твое дело жиденькое будет — фамилия, имя, отчество, срок да статья. У других по нескольку ходок, есть что записать. Вещи казенные в картишки проиграл или с бабешкой перепихнулся... все фиксируют! — Гришка весело прищурился, обозначая толщину своего дела. — Кое у кого красным перечеркнуто, значит, был побег, таких за зону уже не выпускают, в зоне работают.

Наконец начали пересчитывать пятерки и запускать в ворота. Их барак был ближний. «Разойдись!» — раздалась команда, и окоченевший народ кинулся к двери. Сан Саныч осторожно, не знал, можно ли ходить без строя по зоне, зашел за угол и достал папиросу.

Зона была ярко освещена фонарями и выглядела аккуратно, полтора десятка бараков стояли в три ряда, сильные лампочки качались над каждым входом. Вышки по углам. Вдоль высокой колючей проволоки ярко светили прожектора. Почти сразу за колючкой начинались улицы поселка. Там уже было не так светло, росли старые тополя. Белов всматривался в окна добротных двухэтажных домов, высчитывая, где жил Фролыч. В темноте было непонятно. Наконец сообразил и нашел окна своего старпома, сердце на секунду затрепетало, но рядом курили такие же, как он, серые и молчаливые тени, и острая тоска разлилась по душе. Папироса его погасла, он бросил, ее тут же кто-то поднял и стал раскуривать. Лицо осветилось спичкой, оно было обычное, только очень худое. Когда-то это был нормальный человек. Что будет со мной через четыре года? — со страхом вспыхнуло в мозгу Сан Саныча.

Опять все места в бараке были заняты, он прошел по проходу, везде лежали или сидели темные в полутьме нар люди. На черных матрасах и наволочках не разобрать было, есть там человек, нет ли, Сан Саныч совался, под рукой шевелилось или раздавался мат. Он опасался идти в конец барака.

— Санек! — Гришка варил что-то на печке. — Я тебе занял. Иди, чифирку хлебнем!

Гришка как раз высыпал пачку чая в закопченную консервную банку с проволочными ручками. Налил воды и поставил на раскаленную печку.

— Колымский чай по-нашему, — объяснял благодушно. — Сейчас кверху поднимется, посмотреть, какой дурак его варит, сразу снимай! Это — первак-чифир! Второй раз заливаешь — это вторяк, потом — третяк... потом — все, нифеля[139] доходяги сожрут. Угощай папироской!

На вкус чифирь был горький и напоминал какое-то сильное лекарство. Сердце вскоре застучало очень слышно, но Сан Саныч, обжигая руки и рот, пил и пил мелкими глотками. Так с колотящимся сердцем и лег на нары, закрывшись бушлатом. Гришка вызвался передать записку на волю, и от этой возможности накатила душная тоска — здесь, совсем рядом за забором жили и работали его товарищи, а он не имел к ним никакого отношения. Он не мог написать Николь, что он в лагере.

Утром Сан Саныч Белов стал настоящим зэком. Ему выдали утреннюю пайку, две длинненькие пачки бийской махорки и спецодежду — брюки, спецовку, ватные брюки, телогрейку, бушлат. Все было черного цвета, ношеное, но крепкое. Свою одежду Сан Саныч увязал в узел, Гришка дал простыню и обещал раздобыть чемодан. Деньги Вано заканчивались.

Дали время на маркировку и подгонку одежды. И тут помогал Гришка, вытравил хлоркой фамилию Сан Саныча на его новых вещах и пришил намордник к ушанке — толстую тряпочку с прорезями для глаз. Чтоб лицо не стыло на морозе. Сан Саныч безвольно наблюдал, как его новый товарищ ловко орудует иглой, сам думал о Николь, о Фролыче, представлял, как встречается с ними в этом наморднике.

После обеда построили