Вечная мерзлота - Виктор Владимирович Ремизов

в самом конце февраля, когда он уже перестал ждать вызова. Это был другой следователь и вопросы задавал совсем на другую тему. Дело капитана Белова переквалифицировали на бытовую статью — о чем ему сразу и сообщили. Сан Саныч не верил своим ушам. Несколько раз перечитал обвинение в превышении должностных полномочий и выполнении незаконного рейса. Все еще не веря в происходящее, Сан Саныч подписал бумагу. Максимум, что грозило — пять лет, объяснил лейтенант.

Сан Саныч не спал всю ночь, пытаясь понять, в чем здесь обман. Он, помня Михаила, да и собственное следствие, не верил новому следователю. Он не понимал, зачем его били, зачем составляли и требовали подписать те протоколы. Куда делось большое дело «Енисейского пароходства» и почему теперь все происходит так быстро...

На следующее утро его привезли в суд, а после обеда он уже сидел в огромном, прокуренном и страшно вонючем бараке Красноярской пересылки. Ему, как обыкновенному бытовику, дали четыре года. Сан Саныч не знал, радоваться или горевать. То есть он рад был, конечно, что легко отделался, как может быть рад осужденный, ни в чем не виноватый человек.

Сам суд был неприятный, в очень холодном помещении, судья, пожилая женщина в пуховом платке и с насморком, торопилась и отчитывала капитана Белова, как мелкого жулика. И все время тщательно сморкалась и рассматривала платок. Белов видел, что это для нее намного важнее, чем судьба енисейского капитана, которого она стыдила. Никто не вспомнил ни о наградах, ни о заслугах. Не было адвоката и никого из товарищей.

Пересыльный барак был такой длинный, что его конца не видно было. Вдоль стен двумя этажами тянулись сплошные нары. Ни матрасов, ни подушек. Как в трюмах «Ермачихи» и «Фатьянихи», только на баржах нары были трех-, а иногда и четырехэтажные. Или только трех-? Сан Саныч не помнил — когда он в них заглядывал, там не было людей. Здесь же они всюду копошились. Гул стоял, как в улье.

Он сел поближе к раскаленной печке, но его тут же согнал какой-то здоровый угрюмый мужик, это было его место. Сан Саныч прошел дальше. Блатные — их было видно сразу — занимали верхние нары, держались шайками, он старался не смотреть в их сторону. Внизу устраивались обычные осужденные, многие громко и зло ругались за место, призывая всех в свидетели свершающейся несправедливости. Но это были крики в пустоту — никто не обращал на них внимания. Каждому важен был его уголок, содержание его мешка, тепло и сухость его одежды.

Сан Саныч не успел найти себе место, прозвучала команда «Выходи строиться!». В бараке появились крепкие мужики с дубинками и цветистым матом. Всех вывели. Было уже темно, они стояли на морозе, в строю, под сильными лампами, какой-то офицер в белом полушубке отбирал себе плотников, шоферов, штукатуров... Не торопился.

Блатные блажили, орали «Не май месяц, начальник!». Народ стоял самый разный. Были и хорошо одетые, и в рабочей, изношенной одежде, большая же часть в черных лагерных бушлатах. Этих переводили из лагеря в лагерь, понимал Сан Саныч. У него очень мерзли ноги в ботинках. Снова запустили в барак, он не стал давиться, вошел с последними. Вблизи печек и на верхних нарах все было занято. Он дошел до конца, тут было очень холодно, хотел вернуться, но его окружила шайка малолеток. Один постарше и покрепче, приблизившись вплотную, спросил негромко:

— Колесами махнемся? Даю шикарные чеботья! — Сан Саныч почувствовал, как несколько рук внизу в темноте пытаются стянуть с него ботинки.

Он схватил за горло того, что спрашивал, сопляк был на полголовы ниже Сан Саныча, и тут же почувствовал острие на собственной шее, по проходу к ним двигался здоровый амбал и смотрел прямо в глаза Сан Саныча. Его усадили на нары и, держа заточку у горла, разули. По шее текла кровь. Бросили в лицо какие-то тряпичные, ватные чуни с надорванной подошвой из резины. Он устало прислонился к столбу.

— Сан Саныч! — послышался осторожный голос.

Белов не поверил своим ушам, давно его так никто не называл, даже повернулся не сразу.

— Вано?!! — выдохнул Сан Саныч.

Это был Габуния! Они схватили друг друга за руки.

— Не переживай, завтра схожу к землякам, достану тебе валенки.

— Ты как здесь? — спросил Белов.

— Мой дядя арестован, — шепнул Вано в самое ухо, — тут не надо, чтобы знали, кто я... У тебя суд был? А что с зубами?

Белов коротко рассказал про арест и следствие и про неожиданный конец. Всего два дня назад он лежал на тюремных нарах с тяжелыми обвинениями по 58-й статье. Вано слушал внимательно, переспрашивал. Барак затихал. Только блатные гоготали в нескольких местах да дневальный гремел кочергой.

— Начальника Красноярского управления МГБ сняли, чистят краевой аппарат, здесь комиссия работает... — Вано говорил еле слышно. — Пойдем к печке.

У Вано был солдатский вещмешок, одет он тоже был простенько, ничего не выдавало в нем офицера госбезопасности. Возле печки, сделанной из двухсотлитровой бочки, двое тощих заключенных варили что-то вонючее в консервных банках. Дневальный подошел с дровами, молча отогнал их пинками и стал закладывать поленья. Заключенные встали рядом. Вано дождался, пока уйдет дневальный, достал из вещмешка полкирпича хлеба, отломил кусок и разделил меж фитилей:

— Идите туда! — показал на вторую печку ближе к выходу.

Те не сразу поняли, что произошло, но тут же начали есть, забрали свои банки и ушли.

— Абакумова и его замов еще летом сняли... — продолжил шепотом Габуния. — В Грузии сейчас большие аресты среди прокурорских и в партийном руководстве тоже. Мой дядя арестован. Тебе повезло, что комиссия приехала, поэтому и статью поменяли...

— Почему просто не отпустили, ясно же, что я не виноват?

— Скажи спасибо, всего четыре года дали... — Вано достал папиросы. — Закуривай!

— Дай лучше хлеба, меня с утра не кормили, — попросил Сан Саныч.

— Чего молчишь? У меня и сало есть... — он полез в вещмешок.

— Откуда у тебя?

— Я вчера еще в тюрьме госбезопасности сидел. В отдельной камере, как белый человек.

— Я сначала тоже в отдельной! — обрадовался чему-то Сан Саныч, жадно откусывая хлеб.

— Ну... я там все-таки свой, знакомые нашлись. — Он нагнулся в самое ухо Сан Саныча: — У меня и деньги есть, оставлю тебе.

Огромный барак храпел на разные переливы и завыванья, а еще бормотал тревожно, кашлял