Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

тем молчаливым минутам ночных бдений, когда слышал некий таинственный голос, убеждавший меня, что скоро наступит царство духа. Я не могу умолчать об этих предметах, даже рискуя досадить вам... Но я смею утверждать, что на небе и на земле много такого, «что мудрости твоей не снится». Но, как бы там ни было, мы должны, во всяком случае, собрать людей и сообщить им новости. Если станут предпринимать какие-нибудь контрмеры, мы к этому будем готовы. Подавить демократические выступления окажется тем труднее, чем бдительнее будет общественное мнение.

Вилхо послали с известием в новый дом и оттуда пришла вся семья. Редко случалось, чтобы в избе Коскела так громко разговаривали. Юсси сперва никак не хотел понять, что на свете может быть сила, способная свергать царей и великих князей. И когда ему наконец пришлось поверить в это, он сказал:

— Хм... Ну, уж теперь-то деньги совсем обесценятся...

Женщины Коскела никогда не вмешивались в разговоры о политике, но тут уж был совсем особенный случай, и маленькому Вилхо пришлось потормошить мать за подол:

— Мама, мама.

— Чего тебе?

— Вьюшки закрыть. Печь истопилась.

— Что за мальчик... Все он замечает. С этими разговорами и тепло упустишь к сорокам.

Аку и Алекси послали оповестить народ о собрании, и мастер ушел с Аксели, чтобы подготовить доклад да, может быть, еще узнать самые свежие новости. Революция не явилась такой уж неожиданностью. В последние дни ходило много всяких слухов, из-за них-то Хеллберг и отправился в Хельсинки. И все-таки внезапное осуществление заветной мечты взволновало необычайно. Когда Халме и Аксели уходили из дома, в осанке и в манерах портного чувствовалось еще больше достоинства и торжественности. События государственной важности всегда отражались на его интонациях и жестах, потому что он переживал их всей душой. Прощаясь, он ласково потрепал мальчиков, но такое внимание смутило их. Дети очень тонко чувствуют малейшую неискренность. Конечно, Халме всегда был с ними чрезвычайно ласков, но это выходило у него чуть-чуть формально и словно нарочно, а детей не обманешь.

Элине он улыбнулся и сказал:

— Прошу прощенья за то, что опять я забираю твоего мужа, но «плох тот пахарь, что от плуга ни на шаг не отступает»... Хотелось бы мне и тебя увидеть однажды на собрании. Хотя, правду сказать, тебя приятно видеть и так—среди твоих детей.

Мастер часто оказывал Элине совершенно особое внимание, был с нею исключительно любезен, на манер старого доброго дядюшки. Затем он кашлянул и сделался серьезным.

— Та-ак. «Вселенная в безмолвном ожиданье, и время встало и сжимает стяг». До свиданья. Пошли.

Все семейство смотрело им вслед из окна. Халме впереди, важный и элегантный, помахивая тросточкой, Аксели — следом — в своей «хорошей куртке» и в лучших своих сапогах.

Юсси пробормотал со вздохом:

— Что теперь нужно — так это дверные замки... Им непременно... непременно... С чего бы это... сущее светопреставление... Может, и конец света наступит? Что бы сказал теперь покойный Болотный Царь Пентти...

Аксели уговорил Элину пойти вечером на собрание. С делами она управилась пораньше, а присмотреть за ребятами обещала бабушка. Когда Элина оделась, выяснилось, что она немного «выросла» из своего пальто. Аксели сказал, оглядев ее:

— Вот поеду в следующий раз в Тампере и, хоть бы пришлось продать последнюю телушку, куплю тебе пальто. Как знать, нынче и жене торппаря нужно будет одеваться маленько поприличнее.

А так как последние слова свели все сказанное к шутке, Аксели еще раз пообещал купить пальто. Он вышел и светелку, что за сенями, и принес оттуда Элинину красную ленту. Разрезал ее пополам и сделал два бантика — Элине и себе.

— Говорят, в Хельсинки нынче все ходят с красными ленточками на груди. Халме еще днем прицепил себе на грудь огромный бант. А мы чем хуже?

Идя вдвоем, плечо к плечу, в сумерках зимнего вечера, они говорили друг с другом подчеркнуто любезно. И казалось, их любовь расцвела снова, вырвавшись из-под гнета серых будней.

Элина обхватила руку мужа повыше локтя.

— Дай-ка я хоть за тебя буду держаться, а то ноги скользят по санному следу.

— Держись... А хочешь, папа возьмет маленькую девочку на плечо?

Потом они шли под руку. От куртки мужа пахло конюшней и табаком, и на свежем, легком морозце запахи эти были Элине очень приятны.

Поравнявшись с пасторатом, Элина сказала:

— Что-то там господа теперь говорят?

— Должно быть, невеселый ведут разговор: ведь такая их опора рухнула.

— А правда, что Илмари в Германии? Тогда, наверно, и они радуются.

— Пойми, так уж оно устроено на белом свете, что сыновья финского барина могут быть себе хоть в Иерусалиме— все это ровным счетом ничего не значит. Один сын может служить в Германии, а другой — в армии русского царя, и оба они прекрасно споются, если речь пойдет о том, чтобы так или иначе зажать рот бедноте.

Ближе к деревне им стали встречаться другие люди, спешившие на собрание. Некоторые присоединялись к Элине и Аксели: интересно было прийти на собрание вместе с членом правления и заместителем председателя товарищества. Люди скромно задавали вопросы, и Аксели отвечал на них коротко и несколько официально:

— Халме все объяснит. Да, у нас имеются самые последние сведения.

Аксели прошел к столу председателя, а Элина осталась у входа, робко озираясь. Люди смотрели на нее и многозначительно переглядывались, потому что Элина в рабочем доме никогда не показывалась. Аксели сделал ей знак, приглашая пройти вперед, но Элина не решилась. Сидевшие у прохода зашептали:

— Проходи, проходи вперед... Там же твой муж... Поскольку он входит в правление...

Такая почтительность даже перед Элиной, обращение к ней шепотом — все это шло от неспокойной совести. Давно перестали платить членские взносы, а иной раз ругали товарищество, говорили о нем всякие поносные слова. Теряя надежду, люди злились, а немногим верным приходилось выслушивать:

— Нет у нас лишних денег, чтоб тратить попусту. Ведь пользы-то от этого товарищества никакой.

Теперь кто-то, видно вспомнив эти свои речи, сказал вполголоса:

— Отойдите с дороги, Коскела идет.

Элина, стараясь держаться как можно скромнее, прошла в первый ряд. Когда все уселись и затихли, из буфетной вышел Халме. Заняв свое место за председательским столом, он некоторое время стоял в задумчивости, как священник перед молитвой, и затем сказал нарочито тихо и сдержанно:

— Товарищи, давайте встанем и в знак нашей общей веры в свободу, равенство и братство