Далекий край. Первое открытие - Николай Павлович Задорнов

Мокрые собаки мчатся встречать хозяев. Псы в лодках тоже оживились, виляют мокрыми хвостами и лезут лапами на борта. Двери домов открываются, и все население Онда бежит на берег.

Удога был так измучен, что едва добрался до дому и поцеловался со старухой-матерью, как силы покинули его и, повалившись на кан, он сразу же заснул.

Чумбока, раздевая его, ворочал с боку на бок, колотил под ребра и кричал, но Удога ничего не чувствовал. Старуха села у очага и долго жаловалась на что-то спящему сыну… После бессонных ночей, под шум непогоды, он проспал без малого сутки.

Очнувшись, Удога долго не мог прийти в себя. В доме было много народу. На полу на доске лежал Ла. Его красные, опухшие веки были сомкнуты. Женщины застегивали на нем голубой халат. На кане, на том месте, где всегда спал отец, лежала паня – подушечка с душой умершего.

Неприятные воспоминания охватили Удогу. Отец погиб… Удога смутно помнил, что и ему грозит какая-то беда… Он оглядел сородичей.

– Ты не бойся, – заговорил, подсаживаясь к нему, дед Падека, выпивший по случаю похорон и снова расхрабрившийся. – Мы слыхали уже, что маньчжур остался жив. Если Дыген приедет, то мы сговорились дать ему соболей. Хорошенько со стариками обсудили это дело, чтобы выручить тебя… Дыген возьмет шкурки и тебя простит. Жалко, что ли, ему простого человека? Вон Гао Цзо умный человек, он говорит: что, мол, Дыгену простого солдата жалеть? Гао Цзо нам поможет, если у нас не хватит соболей. Хороший старик! А ты не горюй, давай отца будем хоронить.

Дед поднес чашечку ханшина. Удога выпил. Водка разлилась в пустом желудке, жар охватил грудь, распространился по всему телу и наконец ударил в голову, приятно затуманил ее и отдалил все печали, словно окутал их облаком.

В дом вошли торговцы. Старый Гао Цзо с трясущейся головой и закрытыми глазами, оба парня и мальчик…

Удога слез с кана и поклонился им. Старик потрепал его слабыми пальцами по затылку. Он сел подле Удоги и стеганым рукавом вытирал слезы, катившиеся из закрытых глаз.

– Гао Цзо хотя и не дружил с Ла, но любил его, – сам про себя бормотал старик. – А во всем виноват Дыген-крыса.

Удога поел гороховой каши и снова выпил. Лица сородичей поплыли мимо него.

– Да-а… А у нее светлые волосы, как дикий лен… – вдруг стал он рассказывать старику-торговцу про дочь Локке.

Гао Цзо плакал и поддакивал.

– Наверно, я ей понравился. Улыбалась мне, – продолжал юноша. – Все же я ее нашел.

На другой день Ла отнесли в тайгу. Среди берез стоял шалаш, распространявший зловоние. В шалаше на земле лежали мертвые Самары. Среди костей виднелось оружие и украшения.

Ла положили подле умерших сородичей.

Глава двадцать третья

СУД

Отоспавшись и отдохнув, Удога рассказал о своем разговоре с Денгурой. Злобы к мылкинским Самары теперь не испытывали. Перед опасностью, грозившей им от маньчжуров, все старые обиды, нанесенные им родом Бельды, казались ничтожными и забылись.

– Стоило из-за чего ссориться, – тараторил Падека, – из-за речки! Можно было уговориться, а мы подрались! Сговорились бы и разошлись. В тайге места много.

Дед в тайниках души во всех происшедших событиях винил заносчивого торгаша Денгуру. Это он, чтобы доказать, что имеет право на любой речке охотиться, и чтобы меха взять с Самаров, втянул всех сородичей в напрасную ссору… Какой старик! Вроде медведя!

Все Самары хотели мириться с Бельды. За рану солдату решено было заплатить столько мехов, сколько он сам потребует. Удоге старики наказали при приближении сампунки Дыгена скрыться в тайгу и не показываться.

– Пойдешь как будто на охоту… Дыген спросит: «Где тот парень?» – мы скажем: «Отец у него помер, а он теперь на охоту ходит, матери мясо таскает». Куда-то, мол, пошел, оморочкой ли, пешком ли…

– Потом, если будешь на сопке сидеть, смотри на реку. Когда ребятишки поплывут на оморочках на ту сторону, будто ловить осетров, значит можно выходить… Придешь, кинешься Дыгену в ноги… А если на острове у летников разведем большой огонь, то, значит, тебе надо убегать дальше, к Лесным людям. Я сам, когда был молодой, часто думал, что хорошо бы убежать в тайгу, но жалко родных мест, – говорил Падека.

За протокой пеклась на жарком солнце опустевшая деревня.

Разговор происходил под тальниками на ондинском острове. Время было тревожное, никому не хотелось как следует заняться делом, еще по утрам ондинцы кое-как, нехотя, ловили рыбу, чтобы не сидеть впроголодь, а остальное время дня проводили в разговорах, ожидая каких-то событий…

Когда старики кончили свои наставления и серьезные разговоры, Чумбока, как бы желая всех развеселить, затеял возню с Кальдукой Толстым. Это был рослый, громоздкий мужик, сильный, но на вид неловкий. Он только посмеивался, глядя, как Чумбока толчками, с разбегу, пытается повалить его на песок. Но как Чумбока ни старался, Толстый даже не сдвинулся с места.

Тогда Чумбока убежал в тальники и через некоторое время появился оттуда с длинными полосами молодой тальниковой коры. Он стал вязать Толстому руки, стягивая их за спину. Тот добродушно ухмылялся и не противился. Рывок – и все связки разлетелись в клочья. Толстый вдруг с ловкостью навалился спиной на Чумбоку и при громком смехе сородичей вдавил его в гущу лозняка, ломая им тонкие стволы. Чумбока прыгнул ему на спину, ухватил за вершину молодой тальник и быстро обвил его гибкий ствол вокруг могучей шеи Кальдуки Толстого. Тот оказался как соболь, пойманный петлей…

– Эй, Уленда, – заговорил дед Падека, – а помнишь, мы, перед тем как ехать в Мылки, сидели на этом же месте? Я чего-то еще рассказывал? Вот беда, ведь я тогда не досказал… А о чем я говорил, уже забыл…

Но никто не помнил рассказа Падеки. Дед болтливый, не упомнишь, что говорит.

– Вспомнил, вспомнил! – ударил себя ладонью по лбу Падека.

Удога, с горя было задремавший, проснулся.

– Ведь я про гиляка рассказывал… как на море-то мы ходили, – обрадовался дед, и вокруг глаз его собрались морщинки. – Ну так вот, – нараспев завел рассказ дед, и его темная рука потянулась к берестяной коробке с табаком. – Наладили мы балаган.

Вдруг старик поперхнулся и умолк.

Из-под ивняков вынырнула деревянная оморочка. В ней сидел знакомый ондинцам человек – Хуфя из рода Онинка; он жил за Мылками, на острове. Легко ударяя веселком, Хуфя завернул лодку носом вверх и, ухватившись рукой за кусты, остановился около сидевших на берегу:

– Батьго фу-у-у…

– Батьго…

Хуфя вылез на берег. Он был маленького роста, но толстый и важный. У него была лысая голова и мясистые одутловатые щеки.

Хуфя приехал от мылкинских с предложением мириться и звать занги для разбора дела.

Ондинцы с почетом повели его в летник Падеки. Хозяин набил и раскурил ему трубку. Начался деловой разговор.

– Вы у них старика убили, – сообщил Хуфя про потери мылкинцев, – да парня чуть не убили, он лежит больной, старика, дядю Денгуры, зашибли, всего восемь человек ранили… Все же вы им лишних бед много причинили… Вам бы на суд согласиться надо, а то они скажут Дыгену, что вы маньчжура чуть не убили. Тогда вам будет…

Хуфя не договорил, что будет, но и так всем было понятно, что будет плохо.

– А раненому маньчжуру мылкинские заплатили от себя соболями, чтобы он молчал. И его товарищу дали рысь, выдру, и уряднику дали соболей. Бельды не хотят, чтобы Дыген порубил вам головы.

* * *

Молодой месяц, как серебряный лук, висел над тайгой в багровом тумане. На песках у Онда чернели груды чужих перевернутых лодок.

В доме Уленды оканчивался суд между Онда и Мылками. Уже выговорились краснобаи с обеих сторон. Судья Пага из деревни Хунгари, приглашенный для разбора дела, сидя перед божками, приговаривал:

– Между Онда и Мылкой устанавливается