Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова

Молодой сановник во френче и щегольских сапогах принадлежал к разряду «фармацевтов» и до революции увлекался литературой и искусством, а не политикой. Тогда скромный студент Технологического института, он не имел доступа в литературные салоны и едва ли мог заплатить четвертной за входной билет на вечер Карсавиной, он мог видеть своих кумиров лишь издали. Теперь все сказочно переменилось, знаменитые люди искали его расположения, а его любовницей стала талантливая балерина Ольга Спесивцева. Позже Сергей Дягилев писал о ней: «Увидев Павлову в дни ее и моей молодости, я был уверен в том, что она „Тальони моей жизни“. Мое удивление поэтому было безгранично, когда я встретил Спесив[це]ву, создание более тонкое и более чистое, чем Павлова». До революции связи с известными танцовщицами были не редкостью в среде высшей аристократии, и Борис Каплун продолжил эту традицию: балерина Мариинского театра Ольга Спесивцева обживала его «пещеру».

Апартаменты Каплуна в здании Главного штаба действительно напоминали разбойничью пещеру: Юрий Анненков вспоминал «морозный день, или, вернее, те морозные сумерки 1919 года: было около семи часов вечера. Мы сидели в обширном кабинете Каплуна… Комната была загромождена всякого рода замочными отмычками, отвертками, ножами, кинжалами, револьверами и иными таинственными орудиями грабежей, взломов и убийств, предметами, которые Каплун старательно собирал для будущего петербургского „музея преступности“. В одном углу были сложены винтовки и даже пулемет… За бутылкой вина, извлеченной из погреба какого-то исчезнувшего крупного буржуя, Гумилев, Каплун и я мирно беседовали об Уитмене, о Киплинге, об Эдгаре По». Такие беседы доставляли управляющему делами Петросовета неизъяснимое наслаждение, и он старался отблагодарить друзей. Зимний вечер 1919 года закончился неожиданно: «Каплун, взглянув на часы, схватил телефонную трубку и крикнул в нее: — Машину! Это был отличный „мерседес“, извлеченный из гаража какого-то ликвидированного „крупного капиталиста“. Он пригласил гостей на любопытное мероприятие: в городском морге предстояло выбрать труп для пробного сожжения в строящемся крематории. Был выбран покойник, на лохмотьях которого лежала картонка: „Иван Седякин. Соц. пол.: Нищий“. „Итак, последний становится первым, — объявил Каплун и, обернувшись к нам, заметил с усмешкой: — В общем, довольно забавный трюк, а?“» — вспоминал Анненков. Он часто развлекал знакомых такими трюками, К. И. Чуковский записал в дневнике 3 января 1921 года: «Вчера черт меня дернул к Белицким. Там я познакомился с черноволосой и тощей Спесивцевой, балериной — нынешней женой Каплуна. Был Борис Каплун — в желтых сапогах, — очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. — Не поехать ли в крематорий? — сказал он, как прежде говорили: — Не поехать ли к „Кюба“ или в „Виллу Родэ“?» То, что Корней Иванович там увидел, не раз являлось ему в ночных кошмарах. Жутковатые развлечения Бориса Каплуна вполне в духе замысла сказки Чуковского о том, как «звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми». Хотя сам Каплун думал иначе и видел в крематории символ прогресса и приобщения к европейской культуре.

Но заслуга Бориса Каплуна была не в строительстве первого в России крематория, а в его помощи петроградским деятелям искусства. Он всегда был рад оказать услугу писателям, актерам, художникам. Когда Блоку грозило уплотнение квартиры, ему первым делом посоветовали обратиться к управляющему делами Петросовета; для Шаляпина Каплун выпрашивал у сурового председателя ПЧК Бакаева конфискованную водку («Шаляпин очень просит, чтобы с белыми головками!»). Гумилев в его доме мог отвлечься от «тяжелой бессмыслицы революции», вдыхая пары конфискованного где-то эфира, который Каплун приберег для приятелей. Но, конечно, главной поддержкой были дополнительные пайки, которые благодаря Каплуну деятели культуры получали за просветительную работу в ГОРОХРе — Клубе городской охраны. По свидетельству Анненкова, в ГОРОХРе «Кони объяснял основы уголовного права, балерина обучала милиционерок пластическим танцам, Максим Горький читал лекции по истории культуры, Корней Чуковский — историю литературы, а Мстислав Добужинский рассказывал о петербургских памятниках искусства и старины». Каплун предложил Чуковскому заведовать просветительной работой, и тот, загоревшись этой идеей, поспешил в клуб: «Я сказал, что хочу просвещать милиционеров… Мне сказали: не беспокойтесь — жалованье вы будете получать с завтрашнего дня, — а просвещать не торопитесь». Замученная голодом и бандитизмом милиция не могла оценить своего счастья. Юрий Анненков вспоминал, как однажды осенью 1919 года он шел по ночному Петрограду с Блоком и Андреем Белым после затянувшейся пирушки: «На мосту, над каналом — пронзительный снежный ветер, снежный свист раннего утра, едва успевшего поголубеть. Широко расставив ноги, скучающий милиционер с винтовкой через плечо пробивал желтой мочой на голубом снегу автограф: „Вася“. — Чернил! — вскрикнул Белый, — хоть одну баночку чернил и какой-нибудь обрывок бумаги! Я не умею писать на снегу!.. — Проходи, проходи, гражданин, — пробурчал милиционер, застегивая прореху». Несмотря на старания Каплуна, союз милиции и искусств пока явно не складывался.

Время военного коммунизма было звездным часом Каплуна, позднее он постепенно понижался в ранге, работал в издательской и банковской сферах; в 1924 году помог эмигрировать Ольге Спесивцевой, и она получила на Западе признание и славу. Борис Гитманович Каплун был расстрелян в ноябре 1937 года, и, заканчивая рассказ о нем, Юрий Анненков заметил: «В качестве влиятельного партийца Каплун сделал много страшных вещей, но много и добрых (я стараюсь быть объективным)».