Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович

4–9 января

Елка в царстве теней

Пять теней (Ника не в счет, он – случайность). Старшая тень – бабушка Анна Николаевна – не то 87, не то 88 лет. Потом – я (79 лет в марте) и довольно зловещего вида гостья, тоже лет 70-ти. Две тени помоложе, но обе лет под 60 – тетя Аня и дальняя родственница ее семьи, вдова, потерявшая сына на фронте. По имени Дуся. Она принесла ветку от елки, с человеческую руку величиной – для Анны Николаевны, предполагая, что молодежь не будет тратить праздничный вечер на “ель” в одной комнате с бабушкой, которая уже до того состарилась, что все уборные дела (при этом очень частые) совершает у себя на кровати с невинным и общительным видом годовалого ребенка. Елку, заготовленную Никой, действительно отправили Сережиному Вовику (ему 1½ г.). Дуся утвердила ветку в какой-то вазочке, выключила свет, а на своей ветке зажгла несколько тоненьких свечек, со спичку длиной. Тогда на елке обнаружились два бисквита и какое-то серебряное украшение – может быть, просто сверток из бумажки, в какую заворачивают плитку шоколада.

Крохотные огоньки свечек, наши старые и полустарые лица в их смутном освещении, сумрачно-розоватый свет ночного города из высокого итальянского окна и панорама городских крыш из него, как видение Прошлого Нашего и той Москвы, какой мы в этот час уже не были причастны. Все это, вместе взятое, вокруг – уже не елки – а только символа ее, создало впечатление чего-то посмертного, загробного. Но не мрачного, а спокойно-торжественного. Дорогие души, перешедшие уже гробовую черту, живущие по ту сторону ее, мной ощущались как реальное, хоть и невидимое, присутствие.

Мне из всех этих женщин была только “тетя Аня” жизненно и душевно близка. Но в этот час в одинаковой степени – наджизненно – близкими ощущались и остальные три тени.

Когда свечки все догорели и подожженные хвои, дымясь, наполнили комнату ароматом ладана, Дуся сняла с ветки оба бисквита и разделила их крохотными кусочками между всеми тенями, среди которых по странной случайности оказался и Ника. Когда включили свет, настроение, созданное этой елкой, не сразу изменилось. У меня под рукой были стихотворения безвестного поэта, “детского писателя” покойного П., предсмертные дни которого, светлое и спокойное отношение его к смерти мы как раз в этот вечер вспоминали. Я предложила прочесть их вслух – прочла 4 стихотворения: “Хронос”, “Вселенная” и два, написанные совсем незадолго до его конца, в дни мучительного умирания (рак горла и зева). Стихи, несмотря на дилетантски недоработанную форму, захватывают внимание, и не только внимание, но и те чувства, какие будит в нас прикосновение к чистым, искренним и возвышенным душам, уже почти перешагнувшим порог смерти. К сожалению, я потеряла последнее стихотворение, переписанное для меня женой П. Но если оно найдется, впишу его в эту тетрадь на память об участии П. на елке в царстве теней.

10 января

Недавно влетела ко мне за ширмы Алла с простодушным и доверчивым видом (таким редким в последние годы в мою сторону). С лицом шестнадцатилетней девочки-простушки, Марфиньки из “Обрыва”, протянула фотографию с рукой Рахманинова на фоне клавиатуры рояля.

Сделала это с явной целью подойти ко мне поближе и не по мосткам кухонных вопросов, на каких порой поневоле встречаемся. Сделала это с подкупающей наивностью и неприкрытостью тактики и этим сразу меня отбросила лет на 40 назад, в Киев, в военный госпиталь, где в рождественские праздники никто из взрослых ближе меня не подходил к детворе тарасовской семьи. Поговорили о физиономии человеческой руки. Она не уходила, стояла, подняв брови с выжидательным видом. Я взяла ее за руку.

– Ай (так я звала ее в ее детские годы), тебе хорошо живется? – спросила ласково, как давно это вывелось из нашего обихода.

И вся она засияла, даже не как шестнадцатилетняя девочка, а как трехлетний ребенок перед любимейшей новой игрушкой. И лицо, и глаза стали поразительно круглые, маленький рот раздвинулся в широкую улыбку.

– Хорошо, очень, очень хорошо! Он – такой хороший…

– Я рада, что тебе хорошо, – со всей полнотой вспыхнувшего к ней чувства “первоначальных чистых дней” наших сказала я. И поцеловала ее нагнувшуюся к моему стулу голову, после чего она выскользнула детским прыжком из-за ширмы. А на другой день, когда я шутливо гадала маленькой Аленушке, Алла присоединилась к гаданью. И не без волнения вытащила строчки А. Толстого: