Не опали меня, Купина. 1812 - Василий Костерин

— Мы в приметы не верим, — с иронией сказал Жан-Люк, — но лучше оставить их здесь, а то и вправду понадобятся.

Вот так откликнулся этот разговор несколько месяцев спустя.

Но вернёмся в Париж. Дядюшка Мишель мужественно принял печальную весть о единственном сыне. Он не торопил меня, но явно ждал, когда выпадет удобный вечерок, чтобы порасспросить меня о Мишеле-младшем, но я, к сожалению, всего несколько раз встретил своего кузена — и то случайно. Об Иве не было ни слуху, ни духу. Вероятно, его поход закончился Березиной. Конечно, дядюшке хотелось послушать мои рассказы о Великом походе. Такое время пришло, и я поведал жене и Мишелю-старшему очень многое из того, что повидал, но начал я с чудесной переправы через Березину.

Чтобы не отвлекаться от темы, всё же сначала я расскажу об иконе, которая благополучно прибыла со мной в столицу Европы. Русских в Париже ещё не было. Я вынул спрятанный в шинели камень, осторожно вставил его в оклад, чуть-чуть прижав лапки гнезда щипцами для сахара.

Образ поставили на комод, где у жены стояло Распятие и кофейного цвета деревянная статуэтка Мадонны со сложенными ладошками и немного обгоревшая с левой стороны. У неё своя история. Когда во время якобинской диктатуры католические церкви превращали в «храмы Разума», из них выбрасывали всё, кроме скамей. Мощи святых топили в реке, религиозную живопись рвали в клочья, мраморные и фарфоровые изображения Мадонн разбивали вдребезги, а деревянные жгли вместе с остатками живописных полотен. Я это всё хорошо помню, потому что был тогда уже подростком. Так вот, моя Мари-Анн, а ей в ту пору не было и двенадцати, увидев костёр возле храма, бросилась к нему, выхватила голыми руками уже занимавшуюся ленивым пламенем Мадонну и под улюлюканье солдат со всех ног бросилась в свой переулок. Так статуэтка стала почитаемой реликвией в её семье, а теперь в нашей.

Икона — она оказалась чуть выше Мадонны — нашей католической семье пришлась по вкусу, может быть, в силу своей загадочности. В церковь ходила только жена. Дядюшка Мишель раз в год посещал рождественские мессы, а я…

В боевых походах я мало чувствовал присутствие Бога, хотя был уверен, что какая-то высшая сила несколько раз спасала меня от ранения, а то и смерти. Иногда во время переделки, в которую я в очередной раз попадал, под утробное рычание ядер возникало острое чувство, что вот уже выпущена пуля, предназначенная для меня, и свиста её я не услышу. Грудь сжималась в предчувствии острой боли, я вскидывал глаза к небу (теперь-то понимаю, что к Богу), и краем глаза видел, что рядом или передо мной кто-то натыкался на эту пулю, направленную, казалось, в меня… И предчувствие боли уходило до следующего сражения.

Да, у всякой пули свой жребий, как говаривал Жак-фаталист, вернее, его создатель Дидро[48].

Пуля несётся и несёт смерть, но одни устают лететь в пустом пространстве и бесцельно зарываются в мягкую землю, другие — вонзаются в дерево (хоть какая-то цель!), третьи — рикошетом отлетают от металла и всё же находят «свой жребий». Но главные из них те, которые беззвучно решают судьбу человека. И страшно: все слышат её свист, а ты — нет. Она тебя уже выбрала, а ты всё ещё бежишь ей навстречу. Жребий, судьба…

Иногда я подходил к комоду и стоял перед иконой de la Sainte Vierge. Я не молился, я вглядывался в неё, как тогда на Синае — в серебристо-зелёный куст. Я опять что-то разгадывал. От иконы веяло таким благодатным теплом, что своё состояние я мог бы назвать бессловесной молитвой… Неужели человеку надо оказаться в смертельной опасности, чтобы из его уст, из самой души вырвалась молитва к небу?! Но я опять отвлёкся.

Скоро исподволь начались разговоры о том, что другие умудрились доставить домой военную добычу — целые повозки и даже кареты всякого добра, — а я не привез ничего, кроме чужого ребёнка и иконы.