У времени в плену. Колос мечты - Санда Лесня

— Вы жестоки, доктор, — простонал Кантемир, устремив на него взор, затуманенный головокружением.

— Врачу негоже быть иным, — сердито ответствовал Энглерт. — Да и не я жесток: жестока истина, которую вам надлежит ведать. Единственный мой совет — не оказывать недугу излишнюю честь, то есть верить в грядущее выздоровление.

— А сами в него, сударь, верите?

Энглерт склонился над пузатой сумкой.

— В этой склянке — лекарственные пилюли, приготовленные по немецкому рецепту. В сих баночках отвары, по рецепту голландскому. Вот вам еще порошок, изобретенный мною. Через четыре-пять дней будете здоровы.

— А если не поможет и это?

— Если не поможет и это, позаботьтесь о том, чтобы причаститься...

Сварливый и грубый доктор Энглерт чуть не швырнул лекарства на стол и ушел, оставив произносить успокоительные речи Михаилу Скендо.

5

Болезнь не отпустила князя и через пять дней, и через десять. Время начало безумный бег к неведомым берегам. Дни смешивались с ночами. 5 ноября царь со всем двором пустились к Москве. Кантемир продлил пребывание в Астрахани в надежде на скорое избавление от недуга. Князь вышел в чисто поле на ярую битву со Змеем. Бойцы взмахивали палицами, и содрогалась кора земная; взмахивали снова, — и вселенную кидало в трепет. Они отступали, чтобы перевести дух, и опять бросались в бой, и снова раздавались громы и грохоты. Уж очень ярый был перед ним Зверь. Пасть его дышала огнем, глаза брызгали ядом. И по мере того, как десница Кантемира слабела, рука Зверя наливалась силой и крепла. Приходила Анастасия Ивановна, подобная сказочной жар-птице, и освежала ему чело каплями росы. И сила его вновь росла. И Зверь скрипел зубами от бешенства, брызжа отравленной слюной. Пока в одну ночь князь не почувствовал, что Змей начинает его одолевать. На заре он велел пригласить архимандрита астраханского Иоакима, исповедался и принял святое причастие. Мысль прояснилась, и он составил завещание: что кому достанется из его добра, кто и что совершить должен после его перехода в иной мир. Запечатав, князь вручил его дьяку. Затем упал на ложе со странным чувством: в душе не было страха, но не было и примирения. Было, напротив, огромное упорство во всем существе и небывалая вера в победу над Зверем. Хотя сознание напоминало о неминучей и страшной истине, он отдавал предпочтение цветущей иллюзии.

27 января нового 1723 года, перед вечерней, в экипажах, хорошенько утепленных, семья Кантемира покинула Астрахань. Откормленные кони бодро тащили возы, телеги и кареты по раскисшим от дождей дорогам. Зима вскоре ударила жестокими морозами и яростными метелями. Болезнь безжалостно грызла князя. После долгих остановок в Царицыне, Павловске, Даймыне, Уколове 19 марта они прибыли в Дмитриевку.

Не стало ни весны, ни лета. Змей не умерил своей ярости.

В один из этих дней, придя в себя после сильного жара, Кантемир увидел, что в горнице вокруг него полно народу. Врач Скендо держал его за запястье, считая пульс. Анастасия Ивановна и княжна Мария сидели на стульях у изголовья: жена утирала ему лоб от пота платком, дочь поила с ложечки кипяченой водой. Иван Ильинский и все четверо сыновей стояли рядом в ногах. Дальше утирали слезы уголками платков госпожа Лина и кормилица Аргира. Почтенные бояре, купцы и воины из города время от времени шепотом обменивались словом-другим и с грустью наблюдали за его страданиями. В углу под образами горела лампада. Отец духовник Илларион из Моревского прихода бормотал молитвы.

Кантемир слабо улыбнулся:

— Пришли поглядеть, как буду умирать?

Несколько мгновений гости простояли в ошеломлении. Потом началось движение и разноголосая речь. Анастасия Ивановна с деланной бодростью склонилась над больным, заговаривая его щедрой болтовней:

— Дорогой наш супруг и отец! Безмерно ошибаешься ты, обращаясь к нам с таким вопросом! Как младенец тянется к теплу матери, а цветок — к сиянию зари, так и мы ожидаем твоего выздоровления. И како мать склоняется над дитятей, чтобы отдать ему до конца душу, так и сии опечаленные люди хотели бы отдать ради тебя и сердце и душу, лишь бы ты избавился от лихого недуга.

Кантемир, казалось, был растроган. Сказал уже тверже:

— Чую, бесценные вы мои: Змей побеждает меня. Не в силах прочитать решение судьбы, отдаю себя на волю всевышнего. Если кончина моя настанет, прошу меня простить, коли обидел кого из вас невольно. Прошу определить место вечного упокоения моему грешному телу в греческой церкви, в Москве, рядом с первой супругой моей Кассандрой. На погребении моем прошу также не делать ненужных трат на лишние церемонии, как принято ныне; службу служить одному архиерею, одному священнику и одному диакону. В прочие же дни года выполнять полагающееся по христианскому обычаю и подавать милостыню нищим и тюремным узникам. Бриллианты разделить, как писано в завещании. Тебе, государыня, моя супруга, Анастасия Ивановна, желаю долгих лет жизни и счастливого упокоения, расти в согласии и мире нашу дочь Смарагду, отдай за нею достойное приданое, и пусть изберет себе супруга по своему достоинству. Спасибо тебе за любовь твою, и будь благословенна во веки веков. Сынам моим Матвею, Константину, Шербану и Антиоху желаю здоровья и счастья; следуйте дорогой учения, ибо она — путь к свету; женитесь в надлежащее время и будьте добрыми хозяевами в домах. На Антиоха, младшего, особая моя надежда; не то, чтобы любил я его более, чем других детей моих, но усердием своим и склонностью к премудрости книжной стал он особо близким душе моей. Тебе также, госпожа Лина, желаю всецелого счастья. От горестной кончины супруга твоего Георгицэ Думбравэ найдешь утешение в любви к этим двум отпрыскам вашим. К тебе тоже, дорогая дочь наша Мария, счастье повернется лицом и одарит щедро дарами своими. Кто был повергнут однажды, тот крепче становится для новой битвы и одолевает врагов своих... — Князь поглядел на балдахин над ложем, уйдя надолго в себя, в свою взбудораженную душу. И возвратился к собравшимся с просветленным взором, истинный пример самообладания. Повернувшись снова к княжне Марии, промолвил ласково:

— Будь добра, дочь моя, сыграй что-нибудь на клавикордах...

Княжна Мария смиренно поднялась со стула и направилась в глубину комнаты, где старый инструмент, казалось, служил опорой вечности, как могильный камень. Мелодия пролилась,