Упадок и разрушение Британской империи 1781-1997 - Пирс Брендон

Между двумя мировыми войнами даже вполне просвещенный районный комиссар вроде Чарльза Арден-Кларка ожидал униженного и смиренного подчинения от нигерийских «дикарей», для которых он был «чем-то типа судьи, императора и Папы в одном лице». Он писал: «Любой местный житель, если вы его встречаете, сбрасывает сандалии, если они на нем обуты, сходит с пути, садится на корточки и касается земли правой рукой или обеими руками. При этом он бормочет: «О, лев!» Если он испытывает к вам очень большое уважение, он говорит: «О, король-лев всего мира!» Иногда мы проезжали через деревенскую рыночную площадь. Все тут же опускались на землю и общий громкий вздох поднимался к небу»^[2880].

Такое коленопреклонение было понятно ввиду склонности Арден-Кларка к наведению порядка путем кнута, факела и петли. Как он сам признавал, они усиливали мнение англичан о собственной важности в плане созидания. Ведь в Лондоне обычно думали, что африканцы являются настолько отсталыми, что должно пройти много поколений^[2881] или веков^[2882], даже бесконечное количество времени^[2883], после чего аборигены смогут сами собой управлять. Герберт Моррисон говорил: предоставление им самоуправления будет подобно выдаче десятилетнему ребенку «ключа от входной двери, банковского счета и ружья»^[2884].

С другой стороны, было ясно даже на расстоянии, что Вторая Мировая война расшевелила Африку даже больше, чем первая. Да, к югу от Сахары почти не велось боев. Но одна кампания фактически сигнализировала об изменении колониального прилива сразу же после того, как он стал наиболее полноводным. Когда итальянцы капитулировали в Эфиопии в 1941 г., император Хайле Селассие был восстановлен на троне, хотя и с британским поводком. В других местах влияние войны получилось менее прямым, но более глубоким. Атлантическая Хартия вдохновила образованную элиту от гор Атлас до Дракенсберга. Разговоры о независимости Индии стимулировали и возбуждали африканских националистов. Война расширила горизонты, развивала мастерство, усилила уверенность многих, кто в ней участвовал. Тот факт, что «цивилизованные» европейцы убивали друг друга (а их убивали азиаты), помог разбить «разрушающееся здание белого превосходства»^[2885]. О превосходстве не думали и многие европейские и американские солдаты из рабочего класса, которые работали руками и общались с африканцами в танцевальных залах, барах и борделях.

Прибывающие войска инструктировали следующим образом: «Во всех контактах с местными жителями пусть вашей первой мыслью будет идея о сохранении собственного достоинства. Местные привыкли иметь дело с очень малым количеством белых людей, а те, с кем они встречаются, занимают важные посты, дающие власть. На британцев смотрят, как на образец во всем. Поэтому нужно держать очень высокий уровень. Не опускайте планку до ненужной фамильярностью»^[2886].

Власти тоже способствовали верности африканцев, хотя их усилия иногда срабатывали бумерангом. На одном плакате изображались чернокожие солдаты в модной форме цвета хаки, но у них были оскорбительно «ярко-красные губы, как у негритянского музыканта на Брайтон-бич»^[2887]. Еще на одном плакате противопоставлялись молодой человек с ружьем из полка Муссолини и веселые британские бойскауты в потрепанной одежке. Африканцы восхищались первым, как могли предположить читатели «Черной беды» Ивлина Во, в которой в сатирической форме представлена подобная пропагандистская кампания.

Взгляд африканцев на мир изменила экономическая революция, начавшаяся из-за мирового конфликта. Бизнес процветал. Появлялись новые фабрики для заполнения пробелов импорта (например, производящие пиво и сигареты) и обработки сырья — хлопка, рыбы и пальмового масла. Города заполнялись рабочими, которые трудились по найму за зарплату и были склонны к радикальным идеям.

Однако государственный контроль вызывал серьезное недовольство. Многих африканцев систематически эксплуатировали из-за их политического бессилия. Инфляция поднимала стоимость импортируемых товаров, а цена на экспорт была фиксированной, чтобы позволить колониальным администрациям продавать товары с прибылью на мировом рынке, помогая Британии оплатить войну и поддержать фунт стерлингов. В Аккре, Лагосе, Найроби и Солсбери интеллектуалы мечтали об африканском Возрождении^[2888].

Хотя Министерство по делам колоний надеялось, что Африка может стать третьей империей Великобритании (большей, чем Америка или Индия), его волновало пробуждение колосса. Уже в 1942 г. Министерство признавало: послевоенная изможденная маленькая Британия не может найти новый подход к африканским владениям. «Концепции империи XIX столетия умерли. Высвобожденные войной силы собираются с большой скоростью… Население в Африке все еще ищет более широкого контроля над собственными делами. Чтобы преодолеть эту опасность, потребуется умелое государственное руководство. Иначе мы потеряем Африку, как потеряли Америку в XVIII веке»^[2889].

Прогрессивные официальные лица начали в меньшей степени думать в терминах опекунства с устаревшими понятиями, а в большей мере — о партнерстве с африканцами. Они нацелились заменить систему непрямого управления Лагарда через вождей племен формой местной демократии. Через какое-то время ожила идея о том, что империя — это самоликвидирующаяся сущность. Утверждалось, что деколонизация является «кульминацией эволюционного процесса, который можно проследить к концу XVIII столетия»^[2890].

Это было не только оправдывающее само себя заявление, но обманное. Ведь предполагалось, будто все предприятие — результат грандиозного плана. Чиновники искали прямого доступа к влиянию через упорядоченный переход власти. В регионах вроде Кении и Родезии присутствие общин белых поселенцев делало это невозможным. Но для большинства стран (все они находились в Западной Африке) ключевой вопрос состоял не в том, может ли быть дано самоуправление, а когда оно будет предоставлено. Скорость перемен оказалась крайне важна, поскольку любой неправильный расчет мог привести к коммунистическому мятежу или националистическому восстанию.