Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

— Эх, братцы, и куличи же будут! — нарушил молчание Алексей. — К восьми часам — чтобы печь была сделана и хорошо протоплена, Тимофей Александрович… — обратился он к Курсинову.

— За печью дело не станет, только, боюсь, зря ты это, Алеша, затеваешь, — ответил тот.

— Теперь я стал Алеша, раздобрились, куличей захотели! Ты вот понюхай, а потом говори, зря или нет. — Он, развернув телогрейку, подсунул к Курсинову ведро с пухлым тестом.

Курсинов громко потянул носом и комично пожевал ртом.

— Ничего не скажешь, тесто ароматное, только как ты управишься с ним, ведь оно уже подходит?

— Не бойся, Тимофей Александрович, все будет как надо. В палатке у меня кровать, и пока ты готовишь печь, я поставлю ведро с тестом повыше, возьму книжку и буду читать да помешивать.

Алексей, прищелкнув языком, бережно поднял завернутое ведро и скрылся со своей ношей в палатке.

Ночь весенняя, холодная, да глубокая немая тишь повисли над нами. Все ярче и сильнее разгорался костер. Все выше поднималось пламя, отгоняя мрак наступившей ночи. Люди сели ближе к Лебедеву; только те, которые были заняты починкой одежды, оставались на местах. Не отрывая глаз, следили за Кириллом, а тот, будто не замечая их, продолжал копаться в рюкзаке. Он достал белье, бритву, сумочку с иголками, нитками и шилом и все это отложил в сторону. Затем вытащил сверток, завернутый в расшитый носовой платок. Это привлекло внимание Пугачева, и он, свернув карту, присоединился к группе товарищей.

Кирилл медленно развернул платок, аккуратно расстелил газету и выложил на бумагу пачку фотокарточек. Воцарилось молчание. Потом карточки пошли по рукам, все с затаенным любопытством рассматривали снимки. Тут были фотографии общих знакомых и никому не известных девушек.

Но вот и Кудрявцев достал из внутреннего кармана бумажный сверток и стал показывать нам снимки жены, сестры, а сам долго держал в руках карточку младшей дочурки: чуть заметная грусть покрыла его лицо. Полез в карман за бумажником и Днепровский, а за ним и другие. Всем было дорого воспоминание о родных, близких, любимых. Хранившиеся бережно снимки напоминали каждому маленький, но очень дорогой отрывок его жизни. Они тем более дороги были в той обстановке, в какой мы находились.

Как приятно было смотреть на эту группу сдружившихся в тяжелом труде людей! Горе и радости каждого были общими для всех.

— А это ведь, Кирилл, твоя Маша? — показывая пожелтевшую карточку, спросил Курсинов. — Видать, давно она с тобой, совсем рисунок стерся.

— Ну и пусть стирается, она теперь не моя, замуж вышла, — ответил тихо Лебедев.

— И хорошо сделала, друг! Какие из нас женихи, когда мы по два месяца в году дома живем, а то и совсем не бываем… — И, переменив тон, тихо спросил: — А сознайся, Кирилл, сердечко-то, поди, нет-нет да и заноет, когда взглянешь на карточку?..

Взволнованные воспоминаниями о родных и близких, товарищи еще долго сидели молча, освещенные ярким пламенем костра. Тихо было в ту первомайскую ночь. Не спал только ветер. Он то появлялся на реке и, удаляясь, уносил с собой шум переката, то налетал на наш лагерь и, взбудоражив костер, вместе с искрами исчезал в темноте.

Все свежее, все холоднее становилась ночь. Товарищи постепенно стали покидать костер. У Павла Назаровича над огнем висел чайник. Дожидаясь, пока он закипит, старик сидя дремал.

— Один карточка давай мне! — приставал Самбуев к Лебедеву.

— Зачем она тебе, Шейсран?

— Моя карточка нету… Давай, пожалыста…

— Чудак! Ну выбирай, если уж так хочешь… — сдался Кирилл.

— Эта можно? — и Самбуев указал на небольшой снимок женщины с продолговатым разрезом глаз, одетой во все черное.

— Бери.

Самбуев долго рассматривал подарок, затем, оторвав клочок газеты, бережно завернул в него карточку и с видом полного удовлетворения положил его за пазуху.

— Машу тоже можно? — спохватившись, спросил он, вопросительно поглядывая на Лебедева.

— Нет, Шейсран, не дам… — пока совсем не сотрется, буду носить ее при себе!

Вскипевший чайник разбудил Павла Назаровича. В палатке повара горела свеча, но было подозрительно тихо. Я подошел ближе и, откинув борт, заглянул внутрь. Палатку наполнял опьяняющий запах сдобного теста, будто мы были не в тайге, а дома…

Хотя мы в тот вечер и дали Алексею слово — никогда о первомайских куличах не говорить и «сора из избы не выносить», но теперь, за давностью, я считаю возможным о них вспомнить.

Алексей был общим любимцем. Он ко всем относился ровно, приветливо и никогда не унывал. Затевая куличи, он был охвачен одним желанием: отметить чем-то особенным день Первого мая. Для этого он и хранил в своем рюкзаке припасенные еще зимою снадобья для теста, и было обидно, что все окончилось так трагически.

Когда я заглянул в палатку, Алексей спал сном уставшего человека, а забытое им тесто, излишне сдобренное дрожжами, взбунтовалось и запросилось на простор. Оно вылезло из ведра, расползлось по подушке, по голове повара и свисало с постели. Как было не рассмеяться при виде этой картины! В палатку прибежали Лебедев и Самбуев, а за ними появился Павел Назарович с недопитой кружкой чая.

Шум разбудил Алексея. Какое-то мгновение он не мог понять, что случилось, потом вдруг вскочил и стал сдирать с лица, с головы прилипшее тесто, хватать его с постели, подушки и толкать в ведро. Наконец Алексей махнул рукой и беспомощно опустился на кровать. Кто-то, гремя посудой, побежал к реке. Снова ярким пламенем вспыхнул кастер.

Культурно ты, Алеша, подготовился к празднику! — произнес появившийся Курсинов и, пройдя вперед, встал во весь рост перед поваром. — Достань свой комсомольский билет и прочти. Давай сюда! — вдруг заявил он топом, не терпящим возражения.

Все смолкли, ожидая, что будет.

— Как написано в Уставе комсомола? Можно портить продукцию? — допытывался Курсинов.

Алексей выпрямился. Его открытые глаза смотрели в упор на Курсинова. Он будто силился разгадать, шутит тот или говорит серьезно.

— Уснул, братцы, сознаюсь! — проговорил наконец Алексей.

— Ладно уж, пойдем, мой поваренок, — говорил Курсинов, обнимая Алексея и выводя его из палатки. — Искупаю я тебя, ради праздника, посмотри, ты ведь весь в тесте, засохнет и — не отмоешь. — Мы рассмеялись и стали расходиться.

В эту ночь я спал под кедром у Павла Назаровича и, засыпая, слышал у костра задушевный разговор.

— Говорил я тебе, Алеша, зря затеял, ведь ничего не получилось.

— Оно бы и получилось, Тимофей Александрович, — отвечал тот Курсинову, — если бы Самбуй не подвел. «На, — говорит, — интересная книга, ночью почитаешь…» Я все приготовил в палатке, тесто поставил рядом с собой и лег в постель, а книжка-то оказалась