Том 1 - Григорий Анисимович Федосеев

которая прошла вкось от правой лопатки через кишечник и остановилась в левой задней ноге. Это был крупный самец, но не такой жирный, как убитый нами у берлоги. Шестнадцать килограммов сала мы получили в награду за все пережитое, включая и смерть Чалки.

Мы спустились к реке, развели костер и, отдыхая, наслаждались чаем. Черня лежал рядом со мною, изредка поглядывая на костер, где и ему жарился кусок мяса.

Заметив, что я наблюдаю за ним, он подполз ближе и подставил свою голову под мою руку.

— Ну, погладь же его, посмотри, как он ласкается, — говорил Прокопий, громко потягивая горячий чай. — Не содрать бы нам без них с медведя шкуры!

Я обнял Черню и прижал к себе. Увидев это, подошел ко мне с засаленной мордой и Левка.

В лагерь мы вернулись в пять часов. Алексей сидел у костра и раскатывал вновь поставленное тесто. Внизу дымилась печь. Она была сложена на скале, выходящей на поверхность земли недалеко от берега. Это сооружение, если можно так называть нашу печь, было так же примитивно, как и баня, как и многое другое, что сопутствует экспедиции. За долгие годы скитаний по «белым пятнам», мы научились создавать себе условия, при которых путешествия и повседневная работа приносили нам не только тяжелые испытания, но давали много радости и большое удовлетворение. Мы приучали себя не замечать трудностей, считая их своими неизбежными спутниками; мы не унывали, когда нас постигала неудача, но мы всегда готовы были радоваться любому успеху, и в экспедиции уже много лет стало традицией — отмечать такие события вкусным завтраком или ужином, а иногда — и чаркой водки.

Галеты и сухари в условиях длительного хранения да еще при постоянном передвижении вьючно, быстро портятся, главным образом от сырости. Мы всегда возили с собой муку и, как обычно принято в экспедициях, выпекали пресные лепешки на соде. Когда в нашу жизнь врывалось какое-нибудь примечательное событие — форсирование опасной переправы, отнявшей у нас немало дней, преодоление снежных перевалов или благополучное восхождение на один из трудных хребтов — мы считали возможным сделать небольшую передышку в виде отдыха на один день и сообща готовили себе хлеб. Трудно описать, каким он всегда был для нас вкусным.

Особенно памятна мне одна, вынужденная, голодовка, когда после пятидневных скитаний без продуктов по дремучей тайге я набрел на стоянку, недавно покинутую наблюдательной партией нашей же экспедиции. По оставшимся следам мне не трудно было угадать, что люди останавливались для обеда. Я начал собирать кости, подбирал на земле все, что могло быть съедено. И вдруг — о счастье! — кто-то из обедавших, видимо щадя свои зубы, оставил кусочек горелой хлебной корки. Я схватил ее и бережно стал есть, откусывая микроскопические доли. Никогда в жизни мне не приходилось есть что-либо более вкусное!

Через сутки, когда я попал в лагерь этой наблюдательной партии, я увидел перед собою мясо, молочные консервы, галеты, масло, но, к сожалению, у меня уже не было аппетита, будто после кризиса наступило безразличие, но хлеб и в этот момент не потерял для меня своей прелести. Мне дали его размоченным в холодной воде, он был необычно вкусным; затем я выпил кружку сладкого чая и уснул.

…Алексей, засучив выше локтя рукава голубой косоворотки, как заправский пекарь, мастерски управлялся с тестом. Он не заметил, как к нему подбежала его любимая собака.

— Черня! — вскрикнул Алексей, когда тот лизнул его в лицо. Но, прежде чем выразить свою радость, он внимательно стал осматривать собаку и, конечно, не мог не заметить его раздутые бока.

— Я же говорил, что ты не заблудишься, найдешь, где лежит зверь! С полем тебя, дружище! — обнимая Черню, громко говорил Алексей.

Мы сняли котомки и уселись у огня отдыхать. Павел Назарович, Лебедев и Кудрявцев уплыли рыбачить и вот-вот должны были вернуться. Остальные люди были заняты своими делами — кто у костра, кто на берегу реки, а Пугачев занимался с Самбуевым в палатке.

Самбуев очень плохо владел русским языком и совсем не умел читать, хотя по-бурятски читал хорошо. Пугачев взял на себя труд научить его в это лето грамоте, и в свободный час их можно было видеть сидящими за букварем.

Как только мы присели, я услышал:

— М-а-а-м-а… К-а-а-ш-а, — тянул медленно Самбуев.

— Часа три сидят, — таинственно доложил мне Алексей. — Шейсран уже девять букв знает, говорит: «Легче дикую лошадь объездить, чем эти буквы запомнить!»

Я встал и подошел к палатке. Учитель и ученик лежали на брезенте перед открытым букварем, и Самбуев, водя длинными пальцами по буквам, тянул медленно и напряженно:

— П-а-а-п-а… М-а-а-ш-а… — А пот буквально ручьем катился с его лица, будто он нес большой груз. Так тяжело давалась ему наука.

— Хорошо, — сказал Пугачев, — теперь покажи, где слово мама.

Самбуев долго смотрел на крупные буквы, водил по ним пальцем и вдруг заявил:

— Мама тут нету…

— А ты знаешь, что такое мама? — допытывался учитель.

— Знаю. Папа работай, мама — дома живи.

— Правильно, ну теперь покажи, где слово мама.

Самбуев, не думая, ткнул пальцем в слово Маша и произнес:

— Мама…

— Неверно! — поправил его Трофим Васильевич. — А покажи, где Маша.

Тот вдруг пристально посмотрел на учителя и обиженным тоном сказал:

— Маша Кирилл Лебедев рюкзак клади, другой Маша не знаю.

— Скажи, Шейсран, когда ты читаешь, то думаешь по-русски или по-бурятски? — спросил Пугачев.

— Нет, русский думай не могу, голова болит, бурятский читай, думай хорошо.

— Если ты хочешь научиться читать по-русски, то нужно во время чтения думать по-русски и понимать, что обозначают те слова, которые ты читаешь, иначе не научишься.

— Хорошо, — ответил Трофиму Васильевичу ученик. — Завтра утром встаю, весь день думай только русский, а нынче — давай довольно! — взмолился Самбуев.

— Пока не покажешь — где Маша — я тебя не отпущу.

Самбуев посмотрел на учителя, и довольная улыбка расплылась по его лицу. Он полез за пазуху и из внутреннего кармана достал завернутую в газетный лист фотографию, подаренную Лебедевым.

— Ты думаешь, это Маша? — спросил он.

— Нет, Шейсран, ты не понимаешь, давай читай снова! — упорствовал учитель.

Когда я вернулся к костру, возле него уже никого не было, все ушли на берег встречать рыбаков.

— Рыба пошла! — крикнул мне Павел Назарович, когда я подошел к реке.

Мое внимание было отвлечено другим. Голубая вода Кизыра, как мне показалось, приняла мутно-бирюзовый цвет и потеряла свою прозрачность. Это обстоятельство не на шутку встревожило меня, и я сейчас же поделился своими мыслями с Павлом Назаровичем.

— Возможно, что вода прибывает