Королевский библиотекарь - Дейзи Вуд

наследие, ту роковую родословную, которая, по-видимому, определяла ее характер. Она испытывала стыд каждый раз, когда слышала оскорбление на улице или видела антисемитские граффити на стене, и отворачивалась, слишком напуганная, озабоченная или занятая, чтобы открыть рот. Нацисты годами прятались в тени, питаясь апатией людей, пока Гитлер не поднялся на вершину, и коричневорубашечники не заполонили город, как навозные жуки.

Когда поезд отъехал от станции, Софи не почувствовала ничего, кроме облегчения. Она закрыла глаза и попыталась уснуть, зажатая между пожилым священником и женщиной с малышом на коленях. В вагоне царила неспокойная, тревожная атмосфера. Пассажиры с подозрением косились на соседей и разговаривали только с теми, кто входил в их компанию; они ели хлеб, сыр или мясо, то и дело отрывая взгляд от еды и охраняя свои запасы, как шакалы. В Зальцбурге в поезд сели еще больше коричневорубашечников, которые кричали, жестикулировали и размахивали оружием, и смелость Софи дала трещину. Их было так много, грубых и опьяненных властью.

Когда под утро поезд подошел к немецкой границе, у нее от страха скрутило живот. Железнодорожные пути проходили вдоль реки, и рассвет мягко расцвечивал небо над деревянными коттеджами и полями. Скот на пастбище поднимал головы, когда поезд проносился мимо. Пейзаж был прекрасен, но страна и ее жители представляли опасность. Ладони Софи намокли от волнения, сердце билось неровно. Необъяснимая задержка на несколько часов в Мюнхене еще больше расшатала ее нервы. Ей хотелось в туалет, но она не решалась привлечь к себе внимание, покинув свое место; когда наконец двигатель снова заработал, она от облегчения чуть не обмочилась. В конце концов они проехали Франкфурт и приблизились к Брюсселю. А потом, спустя, казалось, много часов, она открыла глаза и обнаружила, что плакаты на щитах вдоль железной дороги написаны по-французски.

В Париже ей пришлось пересесть. Она беспокойно переминалась с ноги на ногу, ожидая поезда до Кале и ночного парома, который должен был доставить ее в Дувр. Изнеженные пассажиры первого класса могли остаться спать в своих вагонах, которые грузили на судно, словно гигантские коляски, а ей предстояло провести еще одну ночь в сидячем положении. И все же она была рада, что ее не заперли внизу, рада, что нашла место у поручней, и наблюдала, как корабль наконец отошел от Кале, оставляя милю за милей черной воды и белых брызг между ней и людьми, убившими ее родителей. Ее мысли обратились к Ханне, которой вскоре предстояло отправиться в более длительное водное путешествие в Америку; Софи надеялась, что ее сестра уже нашла друзей и что люди будут к ней добры. Их жизни устремились в разных направлениях, и это стало для нее еще одной потерей. Но они с Ханной были в безопасности, и это самое главное. Она знала, что будет отчаянно скучать по сестре, пока они не воссоединятся в один прекрасный день, если на то будет воля Божья. И даже если у нее самой ничего не получится, ее будет утешать мысль о том, что Ханна спаслась. Она поступила правильно, хотя это едва ее не убило, и мама была бы довольна.

Откинув волосы назад и подставив лицо ветру, Софи вознесла безмолвную молитву благодарности богам, которые привели их обеих к этому моменту. Когда огни материковой Европы скрылись в темноте, она обратила свой взор в другую сторону: к Англии, своему будущему и свободе.

Глава двенадцатая

Лондон, май 1938 года

Софи потребовался почти час, чтобы дойти от вокзала Виктория до дома Уилтонов на Чейн-Уок. Она то и дело останавливалась и проверяла, правильно ли идет, или засматривалась на какой-нибудь неожиданный вид: например, на двухэтажный омнибус с изгибающейся лестницей сзади и стоящим на площадке кондуктором или на полицейского в белых перчатках, который регулировал уличное движение. Это были единственные люди в форме, что не могло не радовать. Не было видно ни одной свастики, а рекламные щиты пестрели рекламой сигарет, джина и бритвенных лезвий, а не Третьего рейха. Улицы были более узкими, чем в Вене, и более грязными, по углам валялся мусор, а большинство людей, мимо которых она проходила, выглядели неопрятно и устало. Они смотрели на нее с безразличием, и за это она была им благодарна. Женщина с корзиной для покупок даже потянула ее назад, когда она сошла с тротуара на проезжую часть. Софи вздрогнула, ожидая, что ее или побьют, или арестуют, а женщина бросила на нее странный взгляд.

Проходя мимо кафе на углу улицы, она поняла, что ужасно голодна, и зашла, чтобы потратить немного британской валюты, на которую обменяла рейхсмарки на вокзале. Она заказала чашку чая и сдобную булочку, одну из самых дешевых в меню, но пирожное, когда его принесли, оказалось почти несъедобным: плотным и слипшимся, усыпанным твердыми, подгоревшими ягодами смородины. Каждый кусочек приходилось подолгу прожевывать, прежде чем она могла запить его глотком чая. При воспоминании о маминых бухтельн – воздушных дрожжевых булочках, мягких, как облака, – ее вдруг захлестнула волна печали и тоски по дому. Слезы затуманили ей глаза, и она надкусила ягоду смородины, едва не сломав зуб. Что она делала в этой странной, грязной стране, где никого не знала? Софи взяла вилку и так резко воткнула ее в бедро, что ахнула от боли. Она не станет поддаваться жалости к себе, не станет. Когда официантка, по-матерински любезная, спросила, не желает ли она свежего чая и, возможно, еще одну булочку, она нашла в себе силы вежливо отказаться и попросить счет.[20]

«Я приехала в Англию на собеседование в Виндзорский замок, – напомнила она себе и выпрямила спину, – и я гостья лорда и леди Уилтон». Тем не менее из зеркала в дамском туалете на нее смотрело уставшее и настороженное лицо. Последние две ночи Софи спала в верхней одежде, и все вещи пропитались копотью от судна и поезда. Она поспешно вымыла лицо и руки, намочила и пригладила непокорную прядь волос. Плеск холодной воды прояснил ей голову, и она впервые позволила себе задрожать от радостного волнения. Ей удалось сбежать! Она уже в Англии, с секретной миссией государственной важности. Ее родители гордились бы ею; она представила, как они ее подбадривают.

Дом на Чейн-Уок оказался четырехэтажным, с белой штукатуркой на первом этаже и бледным кирпичом наверху, с коваными железными балконами посередине и маленькими мансардными окнами, выглядывающими из-под крыши. Софи позвонила в латунный колокольчик и сделала шаг назад, приготовившись к встрече. Спустя долгое время в доме раздались шаги, и дверь распахнула горничная в черном платье, белом фартуке и чепце. Чувствуя,