Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович

Мария Владимировна – одухотворенность и талантливость – в красках (цвета) и в слове, и высококультурная наследственность. Правдивость, отчетливость чеканки внутреннего отношения к семье и к людям. Привычка думать о других (в смысле заботы о человеке – близком и “далеком”) больше, чем о себе. Никакого подчеркивания ни одного из своих качеств. Правдивость натуры. Отсутствие “самохваления”.

Раутенделейн – писать эскиз акварелью нежнейших тонов. Эфирность материи облекает душу стремительную, способную к организованному труду, к стойко охраняемой линии движения в творчестве, в личной жизни. Привитый повышенной и балующей единственную дочь любовью родителей – недоосознанный эгоцентризм. Себялюбия, в смысле самобаловства, нет. В личной жизни способность к верной, стойкой и лишенной детского эгоцентризма (как по отношению к родителям) привязанности. Чистота и души – и непробужденной плоти. Димок (крестный сын Фаворского).

Из рода Азров бедных, как и его покойный отец и старший брат (“полюбив, мы умираем”)^[894]. Красивые, своеобразной формы – холодные – глаза, куда-то выше и дальше человеческих голов устремленные (но лишь тогда, когда нет вблизи, в доступности его зрению любимого (до самозабвения и всех других людей забвения) лица). Чистота души, “словом, делом и помышлением” целомудренной (отцово и материнское наследие). Чувство долга, неспособность к компромиссам. Повышенное самолюбие и даже гордыня (неосознанная)

Лёля (сестра Марии Владимировны)^[895]. Раненная жизнью (жизненными встречами и болезнью, помешавшей отдаться музыке). Отдалась аккомпаниаторской роли. Принуждена и это ценить как личный, не учитываемый теми, кто ее опекает, доход. Привычка не думать о своей наружности, о своем покое, об отношении к ней родных – но о них, о их жизни привычка думать и посильно, и даже сверхсильно участвовать в их обиходе. Задумывается, как бы беспредметно и болезненно (точно отсутствует) – но как будто и в это время, как всегда, подавляет какую-то боль, не может прогнать какую-то навязчивую, непосильную для души идею.

Милочка. Ярко цветущая молодая (около 30 лет) пышногрудая плоть. Рубенс. Красивые, ярко блестящие голубые глаза без всякого выражения: два драгоценных камня, смарагда или же ляпис-лазури. Вид какой-то озадаченный с оттенком терпеливого недовольства – от того ли, что она, по-видимому, вышла замуж без любви, за невзрачного художника лет на 15 старше ее и что ей не повезло в скульптурной области не приняли первой работы, на которую были надежды. (И была тут неприветливость – со стороны приемной комиссии – то, что на деловом их языке называется “печки-лавочки”.) Любит природу, любит работать в саду. Любит свои декольте и в обнаженном виде красивые руки свои. Детей нет – по-видимому, таково решение обоих супругов.

13 мая. 8-й час

Яркий закат, вернее – предзакатное время. Комната Анны. Недавно вернулась от Геруа. Редкостное у нас с ним – при такой разнице жизненных путей, не говоря уже о тридцати годах возрастного расстояния, взаимное слушание, слышание и с полуслова понимание – в вопросах души и духа. И при таких редких в этом году встречах каждый раз – у меня такое чувство, что разлученности нет. Похоже на то, что и у него так. Трогает меня, а временами и удивляет та глубина открытости его души, с какой он приближается ко мне. Как будто бы я одновременно и оптинский старец, и друг, немного постарше его. Он помнит мою старость как что-то для меня трудное, но не мешающее его общению со мной – с карандашом или чуть не губами приникнув к глухому старушечьему уху.

Естественно, что о чем-нибудь личном, меня касающемся, я говорю с ним редко, и многих черт колорита моей жизни он не знает. Но он способен, как говорил сегодня, “очень обо мне соскучиться, очень захотеть встречи”. Приехал сам за мной и сам, без шофера, отвез обратно. И говорил со мной об очень личном и так, как, думается, ни с кем не мог бы говорить. И устроил мне отдых после обеда – с лежанием в столовой, где я даже уснула. Вглядываюсь в это, как будто издали с умиленным чувством. И с удивлением. Но уже совсем прошло это “искание своего”, какое еще не так давно набегало, как грусть особого рода – очень сложная. И как недоверие, что я еще чем-то нужна ему. Сегодня, когда говорил это, обняв меня и целуя мое лицо, дряхлость которого я помнила, а он, по-видимому, не замечал, поверилось в то, что я нужна ему – но поверилось в совсем, совсем других красках, чем раньше. Тогда была потреба общего пути, ритма встреч и, пожалуй, совсем особого, духовно-материнского и жизненного, в днях его мне отведенного места, какого-то часа в неделю, вытекающего из его потребы душевно-духовной в этом часе. И как хорошо, что это все сложилось иначе. Тогда бы я уже перестала быть странником, чувствовала бы себя матерью его и, как все почти матери, в большей мере жила бы любовью к сыну, чем Любовью к его и к моему и всех людей Отцу.