На заре земли Русской - Татьяна Андреевна Кононова

— Ну так что с того, что семнадцать? — вдруг сипло, по-совиному расхохотался старик. — Семнадцать не семь, чай, не малой, топор в руках держать умеешь! Ванюха был на один солнцеворот всего тебя старше, когда атаманство принял. Ступай-ка ты спать, утро вечера, оно того, мудренее, что ль…

Отойдя от костров подальше, в холодную осеннюю тень, Стёмка укутался в меховую свитку, забрался на свою лежанку из веток, покрытую плотным обрывком ткани, и отвернулся от света, уткнулся лицом в мягкие сосновые лапы, пахнущие терпкой смолой и хвоей. Словно один остался в целом мире: семья была, атаман был, друг и отец второй, Марьяшка была, теперь вот никого нет. И возвращаться некуда и не к кому: для родных он теперь чужой, Марьяша для него навеки потеряна, атамана не стало давеча. А все эти люди, разбойники, станичники, что ему в ноги кланялись… Их дружбу ещё заслужить надо. Чтоб любили так же, как Ивана Игнатьича, слушались и почитали. Где ему, юнцу, с ними справиться? И надо ведь было так нарваться на них! Сейчас бы добрался до Полоцка, поклонился князю Всеславу, признался бы ему во всём, как есть, а там, глядишь, и остался бы мастером-оружейником, жил бы себе тихо, как все.

Нет, не бывать этому! Жизнь распорядилась иначе, сведя его с совсем другими людьми.

Не выдержав и всхлипнув с досады и бессилия, Стёмка зарылся носом в густые ветки, беззвучно заплакал, задыхаясь в горьковатом запахе смолы, земли, хвои. Остренькие сосновые коготки приятно кололи шею и лицо, мокрое от слёз. Он и не помнил, когда плакал последний раз: совсем давно, когда ещё был мальчишкой. Отец учил крепиться, что бы ни случилось, а он сейчас и этого не смог…

Глава 9

ИСКУПЛЕНИЕ

На Подоле, как и обыкновенно, царили шум и толкотня. Торговцы зазывали покупателей, выкрикивая и расхваливая свой товар на все лады, до потери голоса. Повсюду, куда ни пойди, пахло свежим хлебом, калачами, калёными орехами. В глазах рябило от ярких рубах и кафтанов киевских мужей. Опустив голову и старательно пряча шрам от выжженного клейма на щеке, Зорька тихонько пробирался сквозь толпу. Казалось, его не замечают: кто-то наступил на ногу тяжёлым сапогом, кто-то с силой оттолкнул, освобождая себе дорогу. Зорька ненавидел воскресные гулянья, но с другой стороны — в такие дни было легче затеряться в толпе, чтоб никто не тыкал пальцем и не разглядывал в упор.

Зорька поначалу даже ходил с повязкой на лице, якобы зубы разболелись, но он знал: вечно так наряжаться нельзя, да и мать вскоре заподозрила неладное. Однажды попался под горячую руку — она возьми и сорви повязку. Крику было… Она даже не столько на него сердилась, знала ведь, что он ворует на ярмарке, сколько досадовала на то, что так глупо его поймали на этом. И напрасно он говорил матери, что ничего такого, что пройдёт луна-другая, след заживёт, оно и забудется. Мать тогда вроде бы успокоилась, обняла его, взяв за подбородок, повернула его лицо к свету (в тесной, закопчённой горенке, в которой они с мамой и сёстрами ютились вчетвером, светло было от одной только лучины), погладила обожжённую щёку, тихонько вздохнула.

— Ой, Зорька-Зорюшка, голова ты моя бедовая, что ж делать-то с тобой? Не могу я вас без отца растить, видит Бог, не справляюсь!

— Ни черта он не видит, — огрызнулся Зорька. — А видел бы, так не прибрал бы батьку к себе.

— Не гневи, не надо! — мать испуганно прижала его к себе, но мальчик хмуро отстранился и, не в силах слушать причитания, молча ушёл. Не ответил. Да и что было отвечать?..

Вот и сейчас, прячась от чужих любопытных взглядов, Зорька протиснулся сквозь плотную толпу, нырнул под чьим-то локтем, на четвереньках подполз к деревянному лотку торговца хлебом и калачами. Последние дни ему совсем не везло. Постоянно ловили за руку, гнали с ярмарок, обещали разукрасить и вторую щёку. В очередной раз мальчишка осторожно огляделся, пока никто не увидал, схватил один небольшой каравай и хотел было сунуть за пазуху, как вдруг грубый оклик заставил его вздрогнуть и обернуться. И только он обернулся, как рука хозяина схватила за ворот рубахи, и без того изодранный, встряхнула и швырнула лицом вниз, прямо на мёрзлую землю, чуть припорошённую снежком. Зорька успел отбросить хлеб в сторону, сжаться в комочек, сдвинул локти, закрывая лицо и шею от ударов, посыпавшихся градом. Попытался подняться — какое там! Даже вздохнуть не дали.

Вокруг них снова собралась толпа. «Совсем как пару лун назад», — с горечью и ненавистью подумал Зорька. Только вот некому было заступаться, неизвестно, что стало с тем хмурым, но добродушным парнем, который тогда его спас: он пострадал вместе с ним, и если бы теперь был где-то рядом, навряд ли бы кинулся помогать второй раз.

Никто не пытался растащить и влезть в драку, все собравшиеся только выкрикивали одобрительные слова торговцу, а у Зорьки темнело в глазах от боли и всё внутри горело от земли, набившейся в рот. Он привстал с трудом, оттолкнул сапог мужика, откашлялся. Уголок губ обожгла тонкая струйка крови. Кто-то выкрутил руки за спину, рывком поставил на колени. Он попытался встать, но землю пошатывало.

— Поднялся, что ль? Ну ты и живучий!

— Брось! Всех тараканов не передавишь!

— Не всех, так одного…

Деревянная рукоять чьего-то копья из толпы, вероятно, княжьего гридня, с размаху ткнулась в грудь. Зорьку отшвырнуло на несколько шагов, и всё вокруг померкло.

Ему казалось, что он провалился в сон. Он ощущал затылком твёрдые, смёрзшиеся комья земли, спиной — вымокшую от снега рубашку, щекой — острые ледяные крупинки. Холодно… Холодно и больно, да так, что даже не вздохнуть. Его сильно мутило то ли от голода, то ли от сильной боли в груди. Он начал замерзать, уже отнимались пальцы на руках, бесполезно цепляющиеся за снег. Не было сил даже попробовать встать. И вдруг он почувствовал, как кто-то осторожно подхватил под спину и под колени, взял поудобнее, как малого ребёнка, прикрыл полой одежды и куда-то понёс. Мир снова закачался в помутившемся сознании, Зорька даже не пытался проснуться.

Спустя какое-то время его уложили на что-то твёрдое, стащили промокшую и затвердевшую на морозе рубаху, перевернули лицом вниз, так,