Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер

Спустя еще несколько дней заходит наш солдат с товарищами. Они говорят, что мы можем выехать из Вельса, что русские помогают перевозить освобожденных узников концлагерей домой. Американцы пришли попрощаться с нами. Они снова принесли радио. Звучит «В настроении» Гленна Миллера, и мы даем себе волю: под эту музыку невозможно не танцевать! С моей больной спиной мне едва ли осилить хоть одно движение свинга, но в моем воображении мы кружимся волчками. Медленно-медленно, быстро-быстро и снова медленно. Медленно-медленно, быстро-быстро и снова медленно. Я тоже так могу – руки и ноги у меня расслаблены, но не безвольны. Мой солдат бережно ведет меня: поворот, легкий наклон, отступ. Я по-прежнему слишком слаба для танца, но уже ощущаю таящийся в моем теле потенциал, все чувства и эмоции, которые я смогу выражать им, когда окончательно поправлюсь. И теперь – когда спустя шесть недель после освобождения я танцую под Гленна Миллера, мы с сестрой выжили, и мы вместе, а солдат, который хотел изнасиловать меня, все же не сделал этого – я чувствую, как окоченевшая часть меня возвращается, вступает в свои права. Возвращаются руки и ноги, возвращается жизнь, и я снова смогу в нее прорасти.

Мы несколько часов добираемся на поезде из Вельса в Вену через занятую русскими территорию Австрии, и я беспрестанно чешусь. Мое тело все еще покрыто сыпью то ли из-за вшей, то ли от краснухи. Домой. Мы едем домой. Через какие-то два дня мы будем дома! И все же мы не можем от души ликовать, потому что боль от опустошительной потери не оставляет нас и в радости. Я знаю, что мамы больше нет в живых и почти наверняка мои папа и бабушка с дедом тоже погибли. Возвращаться домой, где их нет и никогда уже не будет, – это все равно что заново переживать их потерю. Но, может, хотя бы Клара. Я позволяю себе надеяться. Может, хотя бы Эрик. Пока я сидела в лагерном заключении, для надежды мне требовалось воображение. Сейчас для надежды требуется вера.

На соседних сиденьях едут двое братьев. Они тоже выжившие узники. Осиротевшие. И тоже из Кашши, как мы! Лестер и Имре, так их зовут. Их отца убили выстрелом в спину, когда он шел между ними на марше смерти.

«Нам повезло, – говорят они. – Мы есть друг у друга».

Лестер и Имре, Магда и я. Мы – неправильности, мы отклоняемся от общей нормы. Нацисты уничтожили не только миллионы людей. Они уничтожили семьи. И теперь мы пойдем по жизни с осознанием, что неимоверное количество людей числятся в списках без вести пропавших и мертвых. Поезд идет, а мы смотрим за окно и видим заброшенные поля, разрушенные мосты и кое-где робко пробивающиеся зеленые всходы. В городах, через которые мы проезжаем, не чувствуется ни радости, ни облегчения: повсюду царит мрачная атмосфера, и кажется, что горожане, стиснув зубы, превозмогают неопределенность и голод. Война закончилась, но она… не закончилась.

«У меня что, правда уродливые губы?» – спрашивает Магда, когда мы уже на подъезде к Вене. Она изучает свое отражение в оконном стекле поверх мелькающего за ним пейзажа.

«А ты, никак, уже собралась пустить их в дело?» – пытаюсь пошутить я, чтобы пробудить дремлющего в ней насмешливого бесенка. Сама я вся в радужных мечтах, что Эрик жив и ждет меня, что вскоре стану послевоенной невестой с самодельной фатой. Мы всегда будем вместе, и я никогда не останусь одна.

«Я серьезно, – говорит Магда. – Скажи как есть».

Тревога в ее голосе снова напоминает мне наш первый день в Аушвице, когда она стояла голая, с грубо обстриженной головой и сжимала в руках пряди откромсанных волос.

Возможно, в ее сознании повсеместный страх перед неопределенностью будущего принял конкретные, сугубо личные формы. Вдруг она уже не так привлекательна для мужчин, вдруг не найдет себе спутника, вдруг у нее и правда уродливые губы? Или ее мучит глубокая неуверенность в себе как личности, сомнения в собственной значимости?

«Почему ты думаешь, что с твоими губами что-то не так?» – спрашиваю я.

«Маме они страшно не нравились. Однажды кто-то на улице отпустил комплимент моим глазам, а она сказала: “Что да, то да, глаза у нее и правда хороши, но вы только посмотрите, как ее портят эти губищи”».

Когда пытаешься выжить, есть лишь белое или черное: ты либо выживешь, либо нет. Когда борешься за жизнь, никаких «но» не существует. Зато сейчас на нас обрушивается поток всевозможных «но». У нас есть хлеб. Но у нас в кармане ни гроша. Ты поправляешься, ты набираешь вес. Но у тебя тяжело на сердце. Ты жива. Но мама умерла.

Лестер и Имре решают на несколько дней задержаться в Вене; они обещают найти нас, когда вернутся в Кашшу. Мы с Магдой пересаживаемся на другой поезд, который следует на северо-запад и через восемь часов доставит нас в Прагу. Двери в тамбур преграждает какой-то дядька. «Nasa lude», – цедит он. Наши люди. Он словак. Евреям место на крыше вагона.

«Нацистов победили, – ворчит Магда, – а все как было, так и остается».

Но другого способа попасть домой у нас все равно нет. Мы забираемся на крышу, пополнив ряды пассажиров, которые тоже лишены права на место в вагоне. Мы усаживаемся и всю дорогу будем крепко держаться за руки. Рядом с Магдой сидит парень по имени Лаци Гладштейн. Он гладит пальцы Магды своими – тонкими, как птичьи лапки. Мы ничего не спрашиваем друг у друга. Наши исхудавшие тела и затравленные взгляды и без того дают красноречивый ответ, откуда мы выбрались. В поисках тепла Магда прижимается к тщедушной груди Лаци. Мне немного завидно, что они находят друг в друге утешение, что их влечет друг к другу, что они друг другу нужны. Сама я слишком предана Эрику и надежде снова обрести его, чтобы меня привлекали объятия другого мужчины. Даже если бы голос Эрика не продолжал звучать в моей памяти, я, думается, не отважилась бы искать утешения и близости с кем-то другим. Да и кому я такая нужна? Кожа да кости. Вся в коростах от болячек и вшах. Нет, лучше не рисковать, не пытаться завести отношения и быть отвергнутой, не выставлять напоказ свою ущербность. И потом, где мне искать надежного прибежища? Рядом с тем, кто знает, через что я прошла, с таким же, как и я, выжившим? Или рядом с тем, кто этого не знает и потому поможет мне все забыть? С тем, кто знал меня до того, как я прошла через ад, и поможет мне снова стать прежней? Или с тем, кто примет меня такой, какая я теперь, и не поймет, что я потеряла? «Я никогда не забуду твои глаза, – сказал мне Эрик. – Я никогда не забуду твои руки». Больше года я держалась за эти слова как за путеводную нить, которая выведет меня на свободу. Но что, если Эрик не сможет принять искореживших меня перемен? Что, если мы с ним найдем друг друга и пойдем вместе по жизни, но однажды поймем, что наши дети – это дети двух призраков?

Я жмусь к теплому боку Магды. Они с Лаци говорят о будущем.

«Я собираюсь стать врачом», – сообщает он.

Как это достойно для юноши, который не далее как пару месяцев назад был таким же полутрупом, как и я. Он выжил. Он исцелится. Он станет исцелять других. Он устремлен в будущее, и это обнадеживает меня. Но немного пугает. У него есть мечта, лагерь смерти не вытравил ее из него. А Эрик, если он выжил, все еще хочет посвятить себя медицине? Но стоит ли так рисковать? Даже сейчас, когда я на себе испытала, что такое голод и зверства, мне не забыть, какую боль мне причинили куда менее страшные горести: боль от того, что мои мечты разбились о дремучие предрассудки, от слов наставницы, сообщившей мне, что меня исключили из подготовительной олимпийской команды. Помню, как дедушка ушел на пенсию из компании, производящей швейные машинки «Зингер», и потом ждал выплату.