Балерина из Аушвица - Эдит Ева Эгер

И вот я стою перед дверью. Меня трясет. Рука налилась свинцом, я не в силах поднять ее. Я прислоняюсь к кирпичной стене, чтобы хоть немного прийти в себя, прежде чем потянуться к звонку. Дыхание перехватывает, когда я отваживаюсь позвонить в дверь. Кровь бросается в голову, тяжело стучит в висках, почти оглушает меня. Я снова давлю на звонок, все тело покрывается холодным потом, меня прошибает озноб, хотя день сегодня жаркий. Я уже почти решилась признать свое поражение и уйти, как дверь приоткрывается на щелочку, потом пошире. На лестничную площадку выглядывает экономка и смотрит на меня со смесью любопытства и подозрительности.

Я представляюсь. Мой голос тонкий, он как будто мне не принадлежит. Я говорю, что ищу Эрика. На миг меня охватывает надежда, что сейчас она пригласит меня войти и подождать, пока она сходит за ним.

«Сожалею, – говорит она. – Я уже год как присматриваю за их квартирой. Но никто из их семьи не вернулся…» Я не знаю, что побудило ее добавить еще одно словечко: она хочет то ли убедить саму себя, то ли ободрить меня. «Пока, – заканчивает она. – Никто из них пока не вернулся».

Я всхлипываю. Она улыбается мне немного смущенно и печально, затворяет дверь. Я тащусь домой, почти ничего не видя от слез. Они застилают глаза, стекают по щекам. Дома Магда с Кларой немедленно укладывают меня в постель. Они обнимают меня с двух сторон, пока я захожусь в рыданиях.

«Дицука, Дицука», – повторяют они.

Я все плачу и плачу, ведь почти наверняка мне уже никогда не суждено заснуть на груди у Эрика. И еще плачу оттого, что забота, которой окружают меня сестры, – это тоже проявление любви.

«Ш-ш-ш-ш», – приговаривают сестры, поглаживая меня по голове и по спине. Они напоминают мне, что многие освобожденные из концлагерей узники все еще находятся в лагерях для перемещенных лиц по всей Европе. Что мы могли бы прочесывать газеты Администрации помощи и восстановления Объединенных Наций[12]: вдруг в списках отыщутся знакомые имена.

Я продолжаю рыдать, оплакивая все, чего лишилась, и все, что у меня есть.

Отныне Клара берет на себя всю полноту материнских забот обо мне. Она ухаживает за мной из любви и из естественной тяги к роли матери. Думаю, еще она чувствует вину перед нами с Магдой. Клара ничем не смогла помочь нам, когда мы были в Аушвице. Зато сейчас она готова на все, чтобы защищать нас. Она берет на себя всю готовку. Она кормит меня с ложечки как маленькую. Как же я люблю ее, люблю ее внимание, хлопоты и чувство безопасности, которое она мне дарит. И все же ее безмерные любовь и забота душат меня. Доброта Клары не дает мне продохнуть. И как мне кажется, она сама нуждается в чем-то, что я могу дать ей взамен. Нет, не просто благодарность или признание, а нечто более глубинное. Подозреваю, что во мне она находит цель, ради которой стоит жить, смысл собственного существования. Посвятив себя заботам обо мне, она обретает понимание, для чего она уцелела. В этом смысле от меня требуется оставаться достаточно здоровой, чтобы не умереть, и достаточно беспомощной, чтобы нуждаться в ней. Вот мне и причина, зачем и почему я выжила.

Уже конец июня, а спина меня по-прежнему мучит. Между лопатками все время что-то хрустит и стреляет пронизывающей болью. В груди тоже ломит, даже когда я дышу. Потом у меня открывается жар. Клара срочно везет меня в больницу. Она требует для меня отдельную палату и наилучший уход. Я тревожусь, что нам не по карману такие расходы. Но Клара отмахивается, говоря, что даст еще несколько концертов и как-нибудь выкрутится. Осмотреть меня приходит врач, и я сразу узнаю его. Он старший брат моей бывшей одноклассницы. Его зовут Габи. Я вспоминаю, что она называла его архангелом Габриэлем. Он говорит, что она погибла. Умерла в Аушвице. Спрашивает, видела ли я ее там. Как жаль, что я не встречала ее в лагере и не смогу поделиться с ним воспоминаниями о ней. Я раздумываю, не приврать ли ради благого дела. Можно рассказать, например, что она на моих глазах совершила отважный поступок или что я сама слышала, как она с большой нежностью вспоминала о нем. Но я этого не делаю. Я сама бы лучше оставалась в неведении о судьбе папы и Эрика, чем выслушивала успокоительную неправду. Архангел Габриэль проводит мне медицинский осмотр впервые со дня освобождения. Его диагноз: брюшной тиф, воспаление легких, плеврит и перелом позвоночника. Он делает для меня съемный корсет, закрывающий весь мой торс. С вечера я кладу его на кровать, чтобы потом легко залезть в него, в этот мой гипсовый панцирь.

Габи навещает меня дома, чтобы следить за моим состоянием. Денег за лечение он с нас не берет. Мы с ним вспоминаем прошлое. Если не считать того дня, когда я ходила к дому Эрика, а потом мои сестры сидели со мной, пока я заливалась горючими слезами, что-то внутри не позволяет мне в открытую разделять с ними свое горе. Слишком оно свежо, слишком кровоточит. Скорбеть и убиваться всем вместе – это все равно что осквернять наше чудесное воссоединение. Зато с Габи я могу говорить и давать волю скорби. В один из дней я решаюсь спросить его об Эрике. Габи его помнит, но не знает, что с ним сталось. У него есть знакомые врачи в центре репатриации в Татрах, где освобожденные узники концлагерей проводят какое-то время на пути домой. Габи обещает, что спросит у них об Эрике.

Как-то Габи осматривает мою спину. Он дожидается, пока я лягу на живот, и только потом рассказывает, что ему удалось узнать. «Эрика отправили в Аушвиц, – говорит Габи. – Он умер в январе. Не дожил всего одного дня до освобождения».

Я кричу. Моя грудь разрывается от горя. Боль потери так сокрушительна, что не оставляет мне сил плакать – лишь прерывистый вой рвется из горла. Я почти теряю рассудок и пока не способна ясно мыслить или задаваться вопросами о последних днях Эрика, о его страданиях, о том, в каком состоянии пребывали его разум и дух, когда тело уже сдалось. Меня с головой накрывает скорбь от потери любимого и от несправедливости этой потери. Если бы он продержался еще хоть несколько часов или просто сделал еще хоть несколько вздохов, сейчас мы с ним могли быть вместе. Я вою, уткнувшись лицом в стол, пока мой голос не переходит в хрип.

Когда первый шок немного спадает, я понимаю, что эта раздирающая боль парадоксально милосердна. Такой же окончательной ясности относительно папиной судьбы у меня нет. Узнать наверняка, что Эрика больше нет в живых, – все равно что услышать диагноз после долгой мучительной болезни. Теперь я знаю точную причину боли. И могу сказать наверняка, что́ нужно лечить.

Но сам по себе диагноз – это еще не лечение. Я не знаю, что мне теперь делать с голосом Эрика, с его словами, хранимыми моей памятью, с надеждой, которой я столько времени жила и дышала.

Глава 13. Выбор

В конце июля тифозная лихорадка проходит, но Габи все равно недоволен результатами лечения и считает, что я слишком медленно иду на поправку. Сломанный позвоночник долго давил на мои легкие, и в них скопилось много жидкости. Габи тревожится, как бы у меня не развился туберкулез, и рекомендует отправить меня в лечебницу, расположенную в Татрах поблизости от того самого Центра репатриации, откуда он получил известие о гибели Эрика. Клара довезет меня на поезде до ближайшей к лечебнице горной деревушки. Магда останется караулить нашу квартиру. Однажды незваный визитер уже попытался с наскока предъявить на нее права, и с тех пор мы боимся даже на день оставить дом без присмотра. По дороге в лечебницу Клара нянчится со мной, как с дитем. «Вы только посмотрите на мою малышку!» – призывает она других пассажиров. И я