Лапти сталинизма. Политическое сознание крестьянства Русского Севера в 1930-е годы - Николай Кедров

Помимо повторения крестьянами пропагандистских клише на всякого рода мероприятиях, важным показателем усвоения ими политической агитации считалось принятие ими производственных обязательств. «Мы… прочитав речь нашего великого вождя товарища Сталина, даем обещание еще лучше работать на пользу колхозного животноводства и добиться еще лучших результатов, чем теперь!» — писали в своем пропитанном официальной риторикой письме в газету «Правда Севера» ударники животноводческих ферм Емецкого района^[214]. Им вторили и колхозники колхоза «Дружба» Подосиновского района: «Мы, ударники и актив 53 чел., обязуемся работать в уборочную кампанию так, чтобы провести ее в самые сжатые сроки и не потерять ни единого зерна»^[215].

Такие обязательства могли быть как коллективными, так и индивидуальными и содержать как общие призывы к повышению производительности труда, так и обещания конкретных норм выработки. Вообще принятие на себя обязательств и участие в соцсоревновании открывали перед рядовым колхозником возможность стать «сталинским ударником» (стахановцем, тысячником), занять место в новой привилегированной и опекаемой властью субобщности внутри колхозного социума. В середине 1930-х годов ударничество для крестьянина было фактически чуть ли не единственным реальным способом повысить свой социальный статус и улучшить материальное положение. Под воздействием политической агитации, рисовавшей образ ударника-стахановца, и прочих усилий власти формировался и новый вид идентичности сельского труженика^[216]. Важно, как нам представляется, отметить, что, видимо, в силу особого внимания к ударникам власти, этот образ получал определенную политическую окраску.

Так, на втором краевом слете сталинских ударников животноводства один из делегатов, Н. Табарский, утверждал: «Разве можно не быть сталинским ударником, это значит быть врагом тов. Сталину»^[217]. В конечном итоге подобное понимание ударничества открывало перед обладателями данного статуса широкие возможности для апелляции к власти при разрешении своих личных проблем.

Хотя некоторые местные руководители на селе и пытались убедить крестьян, будто «коллективизация без вшей невозможна» (это утверждение впоследствии также было оценено властями как антисоветская агитация), сельчане все-таки мало верили подобным объяснениям. Пятилетний опыт колхозной жизни убеждал их скорее в обратном и воспринимался в целом крайне отрицательно. «Колхоз ничего не дает, только приводит к нищете и голоду», — говорил об этом крестьянин из колхоза «Восход» Сенчуков^[218]. Особенно очевидным становилось различие в уровне жизни крестьян, когда они сравнивали его не с предшествующими годами, а с тем, как они жили до коллективизации. Нередко можно было услышать от крестьян, что «при старом правительстве было очень хорошее житье» или «в колхозах живут хуже, чем жили батраки у кулака»^[219]. Какой бы плохой ни казалась колхозная жизнь сама по себе, однако самое сильное недовольство крестьян всегда вызывали две вещи: высокие налоги и лесозаготовки.

Налоги и прочие обязательства перед государством оставались в 1930-е годы подлинным бичом крестьянского хозяйства, часто лишая крестьян возможностей для его дальнейшего развития. Особенно сильно давил налоговый пресс единоличников, чьи хозяйства все еще оставались мелкими островками крестьянского уклада среди колхозного моря. «Ваши поставки вредительские, единоличников оставляют голодом и налоги платить не будем, я советской власти не признаю», — именно так высказала свой протест по этому поводу верховажская крестьянка М. Башкардина^[220]. А группа единоличников из Ильинского сельсовета Харовского района даже разработала целую программу действий, в основе которой лежал дифференцированный подход к госповинности. По предварительной договоренности они решили послать ходока в Москву, для того чтобы выяснить условия взимания сельхозналога по постановлениям ВЦИК, выполнять все обязательства по хлебозаготовкам (дабы избежать возможных репрессий) и отказаться от участия в лесозаготовках^[221]. Однако и колхозники отнюдь не чувствовали себя уверенно. Даже такая, казалось бы, прокрестьянская мера, предусмотренная новым уставом сельхозартели, как разрешение держать в личном хозяйстве несколько голов крупного рогатого скота, воспринималась порой с настороженностью. Крестьяне считали это хитроумным способом, при помощи которого государство увеличит долю изъятия произведенного в хозяйстве продукта: «До того с нас добрали, что голодные остались, сейчас опять хотят заставить держать 2–3 коровы, чтобы больше сорвать масла и мяса», — заявила крестьянка из колхоза «Вперед» Верховажского района С. К. Гостевская на одном из собраний по обсуждению устава^[222].