12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

уже проиграть. Наша доблестная армия шагать в Москве через неделю. Мы строить новый мир, а вы будете нашими рабами. Вы быть только рабами, глюпые Иваны. Sie sind Untermenschen![6] Говори!

– Не могу.

– Почему ты не можешь? Отвечать!

Но Ванька, стиснув зубы, молчал, становясь с каждой минутой все бледнее и бледнее.

– Отвечать! – повторил офицер, расстегивая кобуру. – Почему ты молчишь? Я знать все равно. Ты скажешь: доб-ро-воль-но или нет, но ты скажешь.

– Не могу по долгу службы.

– Что есть «долг слюжбы»? – не понял немец, вопросительно приподняв бровь. – Сказать!

– Присяга.

– Какая… Что есть «присьага»?

– Солдатская. Я не могу выдать врагу тайны. Я поклялся, – твердо заявил Ваня, вскинув взгляд.

– Глюпый Иван, я стрелять в тебя. Слышать? Стрелять! – закричал майор, выходя из себя.

Упрямство и строптивость русского солдата, которого он вообще не считал за человека, привели его в бешенство.

– Не могу! – повторил солдат, решительно мотнув головой.

– Глюпый Иван, глюпое упрямство! – сквозь зубы произнес немец и, достав пистолет, выстрелил в плечо молодому бойцу.

Резкая боль, от которой помутнело в глазах, обожгла тело Ваньки. Он было качнулся, но в ту же секунду вновь ровно встал перед разъяренным офицером.

– Не могу! – процедил солдат.

– Не могу? – воскликнул немец, пораженный несговорчивостью солдата. – Ты сам хотеть…

Вновь раздался выстрел. Жгучая боль пронзила ногу бойца, и он повалился на землю, из раны хлынула кровь, заливая землю вокруг. Но молодой воин не собирался сдаваться. Преодолевая боль, Ваня собрал всю свою волю и поднялся, словно каменное изваяние. Он смело смотрел потускневшими глазами в лицо немецкому офицеру. «За нами Москва, – промелькнула в его памяти фраза командира, получившего приказ стоять до последнего. – Отступать нам некуда. Наше правительство и товарищ Сталин велели удержать рубеж, стоять до конца. И мы это сделаем. Сделаем, потому что любим свою Родину, наших близких, поддерживающих нас и верящих в нас. Сделаем, чтобы отомстить за смерть наших родных, друзей, соратников. Мы сможем, мы выстоим».

– Да, мы сможем, мы выстоим, – еле слышно прошептал паренек и еще крепче сжал зубы.

– Ты опять молчать? Зачем? Разве не больно? Если ты молчать, то я опять стрелять. Это есть мой долг.

– Не могу…

С любопытством разглядывая пленного, немецкий офицер с мгновение молчал, а потом задал вопрос:

– Кормить вас хорошо?

– Продовольствие имеем, по закону, – хмуро отозвался солдат.

– Голод есть? Вы есть голодный?

– Мы сытые, имеем все, что полагается солдату.

– Что вы есть? Еда! Ты понимать меня? Что вы кушать?

– Не могу выдавать врагам военной тайны.

– Присьага? Да? – усмехнулся немец. – Ты решать свою судьбу сам.

Майор отступил на два шага и вновь выстрелил в Ваньку. Превратив второе плечо пленника в кровавое месиво, немец с нескрываемым, почти научным интересом вглядывался в лицо юноши, едва державшегося на ногах. Его поражала несгибаемая воля этого русского воина.

– Не могу… солдатская присяга, – услышал тот слабый голос паренька.

Сквозь пелену ускользающего сознания, вызванную адской болью и стремительной потерей крови, Ванька услышал недовольное, но в то же время исполненное восхищения восклицание майора:

– Ты состоять из дерева или кирпича? Ты все повторять: не могу, присьага, не могу, присьага. Ты не знать других слов? Ты соврать мне, чтобы спасать жизнь. Соврать! Это не есть сложно! Дивизия, есть, пулеметы… соврать! Чтобы я не убить тебя за молчание.

– Перед смертью не врут, – ответил солдат и рухнул к ногам офицера, проваливаясь в беспамятство.

Глядя на распростертое бездыханное тело, немец долго размышлял о загадочной русской душе, которую, сколько ни изучай, все равно невозможно понять никому, кроме самих русских.

– Herr Major, Russisch! Sie kommen! Sie treten ein! – прокричал вбежавший солдат. – Was sollen wir tun?[7]

Спрятав пистолет в кобуру, офицер поспешил к выходу. Но, остановившись в дверях, он обернулся и бросил мимолетный взгляд на окровавленное тело, казалось, навеки затихшее на полу.

– Если русские все такие непреклонные, то мы уже проиграли войну… Не зря герр Отто фон Бисмарк как-то сказал: «Даже самый благополучный исход войны никогда не приведет к распаду России, которая держится на миллионах верующих русских греческой конфессии. Это государство даже после полного поражения будет оставаться нашим порождением, стремящимся к реваншу противником». Он был прав. Теперь я это понимаю.

С этими словами майор стремительно вышел из блиндажа.

На календаре было 5 декабря 1941 года.

«Малютка»

На кухне тускло горела керосиновая лампа. Две женщины, кутаясь в потерявшие вид пуховые платки, готовили скромный ужин, то и дело поглядывая на бушующую за окном метель. Пурга и завывание ветра наводили на них тоску, ибо они знали, что завтра все дороги, ведущие к Марьяновскому промкомбинату и в местную больницу, вновь будут занесены.

– Опять снег, – проворчала одна из женщин, с тоской поглядывая на сушившиеся возле печи ботинки. – Будь он проклят! Ненавижу зиму!

– Нинка, ну чего ты опять ноешь? Можно подумать, что твои сетования что-то изменят, – наливая в чашку кипяток, произнесла соседка.

– Тебе легко говорить, Полина, – огрызнулась Нина, – ты привыкла к холодам. У вас на Смоленщине, наверно, сугробы в два метра – обычное дело. А я всю жизнь прожила на юге. Мы отродясь не видывали снега. Да еще и в таком количестве. Почему нас не отправили в эвакуацию в Среднюю Азию? Зачем я здесь?

– Я не в силах ответить на этот вопрос… Кстати, ты слышала? У вас в цеху решили собрать деньги для наших бойцов. Мне говорила Тося на днях. Это правда? В больнице мы тоже собираем на самолет.

– Как не слышала? Слышала, – недовольно хмыкнула Нина. – Вот еще чего надумали! Нам самим мало, вон в тряпках, как оборванцы, ходим, а тут еще и кровно заработанные отдавать. Это задача нашего правительства, вот пусть и ищут деньги для фронта. Хватит с нас и того, что мы работаем от зари до заката, по четырнадцать часов в сутки. Ни отдохнуть, ни продохнуть. Дети недоедают, а они – «даешь помощь фронту!». А кто мне поможет? У меня трое детей, мал мала меньше.

– Что ты такое говоришь? – ахнула Полина. – Как же тебе не стыдно! Сейчас всем тяжело. Ты думаешь, ТАМ, под пулями, легко? Вспомни о муже и брате! Каково им?

– А вот представь, что нестыдно. Они далеко, а я тут, и это на меня смотрят изо дня в день три пары голодных глаз, а не на них, – вспыхнула Нинка, поджав губы, взяла кастрюлю с жидким супом и демонстративно отправилась к себе в комнату.

– Почему тетя Нина такая сердитая? –