Далайя - Абай Тынибеков

* * *

Форкис часто видел в море военные корабли. Он восторженно замирал, стоя посреди своей лодки, и провожал их долгим взглядом. Отец при этом задумчиво поглядывал на сына, выбирая из воды сети.

– Эх, сынок, сынок, – вздыхал он тихо. – Где-то там на них твои братья. Они тоже, как и ты, мечтали попасть туда. Жаль, не доглядел. Ничего теперь не поделаешь.

Лёгкие волны от мощных гребков на ближнем судне добегали до их лодчонки, раскачивая её и креня на бок. Старец тут же брался за вёсла и разворачивал своё хрупкое судёнышко носом к волне, боясь опрокидывания.

В такие вечера, вернувшись к дому, юноша подолгу сидел на песчаном берегу у костра, обхватив колени и упершись в них подбородком, и не сводил глаз с морского заката.

* * *

Однажды Форкис, разделывая большую рыбину, сильно порезал руку и по настоянию отца остался дома. Родитель в одиночку ушёл на промысел и больше не вернулся. Юноша несколько дней подряд выходил с соседями в море, но всё было тщетно, даже лодку не удалось найти. Пучина поглотила старца. Такое среди рыбаков считалось хорошим концом жизни.

Отца помянули, как смогли, сдержанно, пригласив лишь троих его старых товарищей.

Семья лишилась не только отца. Теперь у них не было и того, что кормило и давало средства к существованию, – не было лодки. Поначалу сердобольные рыбаки приносили им часть своего улова, но со временем они перестали это делать, на что были разные причины, и главная из них заключалась в их собственной нищете.

Вскоре слегла мать, тихо ожидая своей смерти.

Сестра была неизменна. Как прежде, она находила какое-то занятие, ухаживала за матерью, не забывала заботиться и о нём, Форкисе, обстирывая и латая его изрядно прохудившуюся одежду. Продукты, обменянные на снасти, быстро закончились. Другого в доме ничего не было.

Наступали мучительные голодные дни. На удочку с берега ничего не ловилось, и тогда Форкис решился на то, что назойливо вертелось в его голове последние дни. Он подался к ближайшему от их селения богатому дому, где, выждав наступления темноты, проник во двор, желая поживиться хотя бы птицей. Всё закончилось довольно печально: его схватили и бросили в отстойную яму.

В тот же день в их доме появился прислужник богача, сообщивший обо всём случившемся. Сестра, выведя его из жилища, стала умолять отпустить глупого брата, но тот, безразлично выслушав её, пожал плечами и предложил обратиться к хозяину. Набросив на плечи длинный старый плащ, она направилась к богачу.

Уже к полудню Форкис был дома, не понимая, почему его отпустили, но радуясь вновь обретённой свободе и купаясь в море, чтобы смыть зловонный запах. К вечеру сестра не появилась. Мать спала, попив принесённой сыном воды. Эту ночь они впервые провели вдвоём. Он не сомкнул глаз, выбегая из дома на каждый шорох.

Лишь с рассветом вернулась сестра. Она тихо прошла к своей лежанке и легла, свернувшись клубком.

Форкис, не понимая, где она была, в душе радовался её возвращению, и, хотя и видел странные перемены в её поведении, не стал мешать её отдыху, ушёл к морю. Тёплые лучи восходящего светила быстро пригрели его, и он уснул, растянувшись на мягком песке.

Ближе к полудню его разбудил то ли чей-то крик, то ли стон, поначалу непонятный ему и казавшийся каким-то очень далёким. Он вскочил на ноги, оглядываясь по сторонам. На берегу никого не было. Прислушавшись, он вдруг понял, откуда доносились звуки, и тут же помчался домой. Вбежав с яркого солнца в тёмное помещение, он едва различил мать, лежавшую на животе на полу.

Она, словно рыба, выброшенная на сушу, бессловесно открывала рот, тараща страшно выпученные глаза и протягивая дрожащую руку куда-то в глубь жилья. Форкис бросился к ней, пытаясь поднять её и уложить обратно, но она яростно замотала косматой седой головой, смотря мимо него. Он оглянулся и в ужасе замер.

Прямо посреди дома, медленно вращаясь, как-то очень неестественно склонив к плечу голову, высунув кончик языка, на верёвке, привязанной к толстой потолочной балке, висела его сестра. В страхе попятившись, не сводя с неё глаз, юноша упёрся спиной в стену, вцепился дрожащими пальцами в её шероховатости и стал сжимать кулаки, царапая камень ногтями, сдирая их и оставляя тонкие кровавые полосы. Всё живое в нём, подкатив к самому горлу, вдруг застряло там комом, сперев дыхание, туго пульсируя и наполняя рот горькой тягучей массой. Судорожно схватившись одной рукой за горло, другую прижав к губам, он перевёл почти невидящий взгляд на мать. Она по-прежнему лежала, но больше не двигалась и даже не стонала, уткнувшись лицом в пол. Его, едва успевшего выскочить из дома, тут же за углом вырвало. Низко склонившись, он долго стоял у стены, то задыхаясь, то натужно кашляя. Пустой желудок, сжимаясь до колющей боли, выделял лишь тягучую горьковатую слизь. Выступившие на его глазах обильные удушливые слёзы заслонили всё своей прозрачной пеленой, стекая по щекам, перемешиваясь на подбородке со слюной.

Вскоре он устало присел, часто дыша, прижимаясь к прохладной стене ноющим затылком, с облегчением вытягивая онемевшие ноги. В голове сильно шумело, а перед глазами долго наплывали и исчезали блёклые круги.

Придя в себя через некоторое время и только лишь теперь осознав всё случившееся, Форкис поднялся и, пошатываясь, вошёл обратно в дом. Мать была мертва. Взяв со стола нож, он забрался на лежанку, перерезал верёвку и, с трудом удерживаясь на ногах, опустил тело сестры на пол.

* * *

Вечером в дом к Форкису, держа в руках две рыбины, заглянул по-соседски старый рыбак. Довольный хорошим уловом и возможностью угостить семью покойного друга, он переступил порог и в ужасе замер, выронив дары. Посреди жилья в полумраке спиной к входной двери на полу сидел сам Форкис. Слева и справа от него находились тела матери и сестры. Юноша медленно раскачивался из стороны в сторону, тихо и жутко подвывая. Старик, опершись подрагивающей сухенькой рукой о дверной косяк, чуть замешкался, потом развернулся и что есть сил на полусогнутых ослабших ногах побежал к себе.

Уже через мгновенье он едва поспевал за своей старухой.

Форкис, заботливо уложенный ими на лежанку, всю ночь обливался холодным липким потом. Его то знобило до дробного зубного стука, то бросало в жар, и дом наполнялся стоном и громким скрежетом крепко сжатых зубов.

* * *

Покойников хоронили всем селением без осиротевшего