Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Розовощекий толстяк не удостоил его ответа и вдохновенно продолжал:

— «О Митродор!» — сказал мне Асклепий Целитель, Асклепий Спаситель, Асклепий Сотер, — и как сладко было мне, смертельно больному, слышать его божественный, бессмертный голос и видеть движение его спасительных уст, произносящих мое имя! «О Митродор!» — так сказал он, Асклепий Мегас, великий Асклепий, хранитель Пергамона и спаситель Рима от чумы, солнце Трикки и хвала Эпидавра, песнословимый от Египта до запада Африки!

— Ну, теперь-то уже не так, как до Константина, — проворчал старческий голос из толпы.

— «О Митродор!», — возопил толстяк, в третий раз цитируя речь своего ночного видения. — Он рек сие — и само то дело, что его божественные, целительные уста произносят мое имя, было весьма утешительно для моих многострадальных тела и души, раздираемых болезнями. «Искупайся в Сангарии, священной вифинской реке в ближайшие дни, и твои недуги оставят тебя, и ты совсем позабудешь о своих мучительных, бессонных ночах, полных страданий». Так он сказал, целитель страждущих Пэан! И я, по слову его, здесь — не устрашает меня ни холодный ветер, ни насмешки, ни запреты властей, касающихся древнего благочестия. Я чаю скорого избавления от своих страданий, о Асклепий Мегас!

Митродор с этими словами скинул с себя нижний хитон из дорогой тонкой материи, оттолкнул перепуганных рабов, и, не растираясь, вбежал в воду. Толпа ахнула.

— Я знал, что он здоров, но не думал, что до такой степени, — пробормотал Каллист себе под нос, наблюдая, как Митродор, подобно диковинному египетскому водяному коню гиппопотаму, плещется в воде. Пытаясь подавить с каждым мгновением растущее раздражение от доносившихся до него восклицаний Митродора, он сказал:

— Кесарий, клянусь Пэаном, ты напрасно о нем беспокоился. Зачем только мы вышли из дома в такой холод? Сидели бы сейчас с тобой у очага, пили бы вино…

Он обернулся, удивленный молчанием друга. Кесария рядом с ним не было. Он в растерянности стоял внизу, у того места, где до этого сидела Ариадна-Лампадион.

— О чудо! — неслось тем временем с воды. — Воды кажутся мне теплыми, словно в летней купальне! Поистине, посрамлены все неверующие силе твоей, Пэан!

— Умирает! — раздался девичий визг. — Архедамия умирает!

Пока Каллист добирался до стайки испуганных девушек по замерзшему склону на ледяном ветру, там уже за дело принялся Кесарий, высящийся среди перепуганных созданий, как маяк на Родосе.

— Это только обморок, — услышал Каллист его спокойный голос. — Она не умерла.

— Видишь, Нимфодора, я тебя сразу сказала, что это просто обморок, — затараторила рыжая девушка, присевшая на камень и держащая на коленях другую, худую, с длинным некрасивым лицом, и давая ей нюхать какой-то маленький сосуд. Кесарий, склонившись над девушкой, взял ее за запястье, щупая пульс.

— Дитя мое, — проговорил он ласково, — дитя мое, очнись.

Девушка медленно открыла глаза — огромные, цвета зрелого меда.

— Попей воды, дитя мое, — сказал Кесарий, поднося к ее губам флягу. — Это обычная вода, не бойся.

— Мы больше не возьмем тебя никогда с собой, Архедамия, — жестко сказала подруга Нимфодоры, прищуриваясь и морща носик. — Ты нам все всегда портишь. Если у тебя синкопы, то мы-то почему должны страдать?

— Перестань, Гиппархия! — возмущенно проговорила рыжая, вытирая краем своего светлого покрывала слезы Архедамии.

— Ты тоже не послушалась госпожу Леэну и прибежала сюда, — заметила Нимфодора. — Кстати, ты мою куклу принесла?

Финарета побледнела.

— Забыла! — визгливо вскрикнула Нимфодора. — Я больше никогда-никогда-никогда тебе не дам моих кукол!

— Бабушка… — прошептала рыжая девушка, бледнея с каждым мгновением больше, чем Архедамия на ее руках. — Бабушка… увидит куклу…

— И накажет тебя! Очень хорошо! — назидательно сказала Нимфодора.

— Нет… ей станет плохо с сердцем… — проговорила Финарета, и неожиданно добавила твердым голосом: — А ты дура, Нимфодора!

— Прекратите, — весомо проговорил Кесарий, и наступила тишина, в которую ветер с реки отчетливо принес ликующее:

— Всяких целителя болей, Асклепия петь начинаю!

— Тьфу, — произнес в сердцах Каллист, обнаружив свое присутствие.

Кесарий обернулся к нему.

— Этой девушке стало плохо, Трофим заметил и позвал меня, — сказал он.

Каллист тоже взял Архедамию за запястье. Пульс плохой — словно конский галоп. Ей не на берегу в мороз гулять надо, а в Пифии Вифинской или в Астаке[8] серные ванны принимать.

Архедамия смотрела то на него, то на Кесария своими глубокими, печальными глазами. Она была некрасива до жалости — скуластое лицо, неровные крупные зубы. «Словно жеребенок-последыш», — подумал Каллист. Рыжая девушка заботливо укутывала ее в покрывало, исподлобья кидая на Гиппархию осуждающие взгляды. Присутствие Кесария и Каллиста явно удерживало их от словесной перепалки.

— Трофим! — позвал Кесарий. От ближнего валуна отделился раб в двух шерстяных туниках и поспешил на голос хозяина, то и дело оборачиваясь на купальщика.

— Найди повозку или носилки! — приказал Кесарий. — Эту девушку нужно отнести домой.

— О нет! — умоляюще воскликнула Архедамия, и слезы заструились по ее впалым щекам. — Пожалуйста!

— Ее будут ругать дома, если узнают, что ей стало опять плохо, — объяснила Гиппархия. Рыжая девушка энергично кивнула:

— Их дом неподалеку. Мы ее сами отведем.

— Вон их дом, — с готовностью показала Нимфодора Кесарию на большой особняк, окруженный облетелым виноградником, в отдалении, на этом же берегу реки. — Ее отца зовут Ксенофан, — добавила она.

— Я хочу встать, — неожиданно резко проговорила Архедамия. — Отпустите меня!

Она оттолкнула руку Кесария, оперлась на плечо рыжеволосой подруги и, тяжело дыша, выпрямилась.

— Я отведу тебя домой, Архедамия, — сказал Кесарий.

— Нет! — воскликнула рыжеволосая. — Вы только сделаете хуже. Пожалуйста, не надо! Если ее отец узнает, что ей стало плохо…

— Идите, идите отсюда! — вмешалась в разговор рабыня в шерстяном покрывале, очевидно, кормилица Архедамии. — Не надо нам тут всяких проходимцев!

— Мы — врачи, — сказал Кесарий.

— Знаем мы вас, врачей, — проворчала кормилица, отстраняя Кесария. — Толку от вас никакого, только деньги берете. Лечи вон свою певичку бесстыжую, а девиц благородных не трожь! Идем, дитя мое, пока нас не хватились!

Архедамия, поддерживаемая с двух сторон кормилицей и рыжеволосой подругой, медленно пошла по тропинке среди валунов.

— Трофим, — сказал вполголоса Кесарий рабу, — иди за ними и, если что-то случится, зови меня.

Каллист смотрел им вслед, вспоминая, где он мог видеть Архедамию. Нет, его никогда не приглашали к ней — у него, помощника архиатра Никомедии, хорошая память на больных. Ее отца зовут Ксенофан… постой-ка, какой-то Ксенофан хотел недавно пригласить врача по поводу головной боли у своей дочери. Каллист послал Фессала, тот пришел назад нескоро и такой воодушевленный — говорил,