Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

что после беседы с ним больной девушке стало намного легче. Посидоний еще сказал тогда, что ей наверняка легче стало, когда Фессал беседу прекратил. Старшие ученики все время подсмеиваются над незадачливым лемноссцем…

— Мы даже не успели еще повидать Леонтия архиатра, — проговорил вдруг Кесарий, не пытаясь прятать лицо от ледяного ветра. — Как он себя чувствует?

— Так себе… неважно. Он ждет нас завтра после полудня, будет рад тебе.

…Вечерами Каллист, отпустив учеников, часто заходит в кабинет архиатра Леонтия, и они за чашей терпкого лесбосского вина разговаривают о философии и медицине, о триаде философа Плотина и об онках-частицах врача-философа Асклепиада. Асклепиада здесь называют не по имени, а просто — «Великий Вифинец».

Он известен на всю экумену — отвергший учение Гиппократа и создавший свою собственную школу в Риме вифинский врач, друг Цицерона, и сам — оратор, Асклепиад Вифинский. «Податель прохладной воды» — так его называли в Риме. Он лечил тяжелейшие болезни холодными ваннами, и успешно. Его последователь, Антоний Муза, холодными ваннами вылечил императора Августа от болезни, которую другие врачи признавали неизлечимой. Муза был рабом, и Август не только освободил его, но и дал ему все права гражданина, чего не может иметь простой вольноотпущенник, и подарил перстень, какие носят люди из сословия всадников.

Если покопаться в родословной, вполне может оказаться, что Асклепиад с Каллистом — родственники. Асклепиад родом из Прусы-на-море, а родня Каллиста по отцу — тоже из тех краев. А мать Каллиста с острова Кос. Ее брат, Феоктист, в молодости поселился в Вифинии, получив неожиданное наследство недалеко от Никомедии. Здесь вырос и его племянник Каллист, уехавший потом на Кос — учиться медицине.

— Итак, ты полностью отвергаешь учение Великого Вифинца, дитя мое? — говорил, бывало, Леонтий врач, смеясь в седую бороду. Он называл всех учеников «дитя мое» и порой обращался так даже к своему помощнику.

— Нет, конечно. Лечить безопасно, легко и приятно — разве не должен каждый врач стремиться к этому?

Леонтий неспешно кивает, соглашаясь со словами Каллиста или же со своими долгими мыслями. Он сидит в старом кресле, обитом плотнотканой ликийской шерстью, а ноги его укутаны одеялом из заячьих шкурок. Архиатр Леонтий всегда мерзнет — даже летом он одевает под хитон тунику и никогда не расстается с плащом. Плащ у него тоже из ликийской шерсти, некрашеный, старый — местами уже протерся.

— Не к лицу старику роскошь, — говорит он.

Они пьют из серебряных кубков — у него никогда не водилось стеклянной посуды.

— Мы не при дворе Диоклетиана, — шутит он. — Говорят, там меньше трех золотых перстней на одной руке носить считалось нищетой. Для мужчин, ты подумай, дитя мое! Мужчина с тремя золотыми перстнями — да это не муж, а евнух. И еще серьги некоторые носили. Представь себе. А уж про одежды я не говорю — шелка, виссон тончайший, пурпур… Роскошный был у него двор, роскошный… Константин против него был аскет. Он когда юношей в почетных заложниках у Диоклетина был — чтобы отец восстание на Оловянных островах не поднял, шутка ли, Британский легион у Констанция Хлора был под началом, и любили его солдаты, — так вот, когда Константин здесь жил, кажется, вот в этом крыле его комната и была, он от тоски по родине сильно занемог. Тошно ему было от этой восточной роскоши! Да, он вырос в Британии, там нравы попроще, а характер северные ветра воспитывают получше нашего теплого Нота… Там, говорят, даже снег выпадает и лежит. Ты ведь читал про зиму у Овидия, дитя мое?

Видел я сам: подо льдом недвижен был Понт необъятный,

Стылую воду давил скользкою коркой мороз.

Мало увидеть — ногой касался я твердого моря,

Не намокала стопа, тронув поверхность воды.

…В эту погоду взлетать нет силы горбатым дельфинам

В воздух: сдержаны злой все их попытки зимой.

Сколько Борей ни шумит, ни трепещет бурно крылами,

Все же не может поднять в скованных водах волну.

Так и стоят корабли, как мрамором, схвачены льдами,

Окоченелой воды взрезать не может весло,

Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы,

И, между прочим, средь них несколько было живых.

— Бр-р, — ежится Каллист. Он не любит читать латинских поэтов, отчасти оттого, что плохо знает этот варварский язык. — Это не только там такие холода. Каппадокия, например, не очень и далеко от нас, а ее вообще «страной снега» называют. Вот приедет к нам скоро архиатр Кесарий Каппадокиец приедет из Нового Рима, а снег к его приезду, видимо, и выпадет, а Пропонтида замерзнет. Будем на Кос пешком ходить. Погода очень изменилась за последние годы, вы не находите, Леонтий архиатр?

— Вчерашние наши гости, что привели больного с водянкой, вифинцы из деревни близ Зимней бухты, убеждали меня, что это боги гневаются на нечестие христиан и все идет к тому, что весна никогда не наступит, — смеется Леонтий. — В деревнях народ суеверный, до сих пор думает, что христиане детей едят по ночам.

— Да, поселяне — это особый разговор. Они и слыхом не слыхивали, кто такой Плотин, а услыхав, непременно бы спросили — от чего этот Плотин помогает, если ему жертву принести? — пренебрежительно передергивает плечами Каллист. — Вся их вера — смесь суеверий, никакой философии. А их жрецы — что за темные, алчные люди… Философия — удел немногих, как эллинов, так и христиан. Если сравнить Кесария и его брата с большинством христиан…

— Кесарий врач приезжает на днях, ты говорил? — Леонтий говорит не «иатрос», «врач», а «иэтер», по-ионийски, как сам Гиппократ. Да, и Гомер писал — «прекрасные оба врачи, „иэтэр агафо“», Махаон с Подалирием. — Со своим другом Митродором?

— Он не друг Кесарию, — ответил поспешно Каллист, сам не понимая, отчего слова Леонтия вызвали у него такой протест. — Так… родственник дальний, кажется. Он тем более эллин, Митродор, а Кесарий — христианин.

Леонтий поднял на него глаза, пряча улыбку в бороде.

— Ты ведь тоже эллин, дитя мое? Последователь божественного Плотина?

— Да… как и вы, Леонтий архиатр.

Леонтий зябко кутается в плащ. Раньше, когда он еще мог оперировать, говорят, что он завязывал концы плаща на голове с помощью особой повязки. Это — давняя традиция, сейчас уже никто, наверное, так не делает. Когда Каллист, еще ребенком, впервые увидел бюст Гиппократа, он спросил у дяди Феоктиста, отчего у Гиппократа покрыта голова. Дядя не знал.

— Так еще мой учитель поступал, — объяснил Каллисту