Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

Леонтий спустя много лет. — Чтобы руки освободить во время операций. Я ведь на Лемносе учился, в Гефестии. Дивный остров! Что за грязи! Лаодикийские с ними рядом не стояли, просто расхвалено это место. А лемносские исцеляют любую болезнь, воистину! Мой учитель только недавно умер и до последнего дня вел прием больных, а я — такая развалина…

Он вздыхает и сердито стучит посохом о мраморный пол, хмурит снежно-белые брови. Ни дать, ни взять Зевс, осердившийся на своего внука Асклепия, воскрешавшего мертвых.

Но вместо того чтобы послать смертоносную молнию, Леонтий добродушно смеется.

— Впрочем, мне не следует жаловаться — я не настолько болен, как великий Плотин. А я уже перешагнул его срок.

Его голубые, по-старчески прозрачные глаза сияют неземной радостью, словно в них отражается свет вифинской весны. Он часто так чему-то радуется, что Каллисту становится немного завидно. Но спрашивать он робеет. Он уверен, что старик знает, что такое таинственный экстаз, который великий Плотин пережил всего четыре раза за всю жизнь. О, если бы ему, Каллисту, тоже привелось пережить это!

— Какое тихое море! В такую погоду можно и на Кос, и на Лемнос отправиться! — подходя к окну, воскликнул Каллист, чтобы сменить тему разговора.

— В январе море обманчиво, дитя мое, — качает головой Леонтий. — Помнишь, какой шторм был в первых числах, только к пятому распогодилось?

— К христианскому празднику Феофании? В городе говорят, что это произошло молитвами пресвитера Пистифора. Он, видите ли, день и ночь руки к небесам воздевал и ничего почти не вкушал. Умолил, видно, в конце концов, Посейдона! — Каллист фыркнул, но его собеседник остался серьезным.

— Если это и могло произойти из-за чьих-то молитв, то — лишь епископа Анфима, мученика, — проронил он.

Каллист не отходил от окна — простого, круглого и, как близнец, похожего на своих соседей. Вся стена дворца Диоклетиана взирает ими на морские воды, словно глубоко запавшими от ожидания глазницами.

Море плещется совсем рядом, — многосмеющееся море! Оно светло-зеленое, а у берега — золотистое, будто камень электрон. Ветра нет, и кажется, что оно твердое, словно застывшее стекло, но не скованное мертвым льдом, а усмирившееся навек, словно дорога на запад, к Оловянным островам. Не те же ли мысли приходили молодому заложнику Диоклетиана, сыну Констанция Хлора, Константину, томившемуся здесь вдали от родной Британии? Сердце влекло его на запад, в Камулодун — но вооруженные легионеры стояли на посту у его дверей в никомедийском дворце Диоклетиана.

— Константин смелый юноша был, бежал отсюда. В лодчонке по морю. Под парусом, на веслах. Никто так и не знал, кто подстроил побег, — говорит Леонтий. — Подозревали Пантолеона, но ничего не смогли доказать, а Диоклетиан своего врача любил и доверял полностью. Только за колдовство на императрицу Валерию его не простил, боялся колдовства. А было ли там колдовство? Куклу ему подкинули в карман плаща, вот и все. Долгое ли дело для завистников. Так и погиб молодым, даже до тридцати всего пару лет не дожив. Возрастом был как Кесарий, наверное. А талантлив был, как второй Великий Вифинец! Трахеотомию с легкостью делал! От врат Аида девочку, дочь Леонида, спас тогда, во время эпидемии… — Леонтий неожиданно умолкает.

…Каллист помнил, как Константин Великий входил в Никомедию. Это было одним из самых ранних воспоминаний его детства.

Процессия, главные Никомедийские ворота, поющие люди, одетые в белое, в руках у них флейты и пальмовые ветви, а в середине — шесть христианских жрецов, несут на плечах продолговатый ковчег, покрытый ослепительно белым полотном. Струи фимиама наполняют воздух невыносимо прекрасным ароматом. Каллисту хочется плакать.

— Константин! Император Константин! — кричат люди с крыш.

Константин спрыгивает с коня и медленно идет навстречу процессии. Его глаза широко раскрыты. Оруженосцы отстают от него на шаг. Константин протягивает руки вперед, навстречу белоснежному ковчегу. Процессия останавливается. Жрецы опускают ковчег ниже. Константин прижимается лбом к сухому дереву его крышки и несколько мгновений стоит неподвижно.

Над дорогой, рекой, полями, морем, над всей Вифинией воцаряется молчание, только неустанно бьются, развеваются на сильном восточном ветру знамена с золотыми буквами «Хи» и «Ро».

— Что это, няня? — говорит маленький Каллист и начинает плакать.

— Тише, а то в ссылку сошлют! — шикает няня. — Вон уже диогмит[9] смотрит! Император Константин приказал в Новый Рим тело какого-то героя христианского перенести… Льва, кажется… Идем-ка домой, дядя заругает!

И они возвращаются в огромный дом, где царит прохлада, а в молчаливом безветрии горят свечи перед статуей Исиды с младенцем Гором на руках…

…Гиппархия и Нимфодора, оставшиеся наблюдать за купанием почитателя Асклепия, о чем-то оживленно переговаривались. Тем временем вернулся запыхавшийся Трофим.

— Не извольте беспокоиться, хозяин, — раздался его певучий лидийский говорок. — Они уж дошли, девицы эти. Здесь и правда близко. А кормилица заметила меня и обещала собак спустить, если я не уйду, так что я не стал там долго задерживаться. Семья там зажиточная. У них, навроде, и свой раб-лекарь есть… А Лампадион в повозке сидит, велела вам передать, чтобы вы о ней не волновались, ей сегодня хорошо. И то верно, Асклепий — спаситель всяческих, милостивец, и на нее, бедняжку, верно, взглянул, целитель, и фтизу отвратил! Смотрите-ка, и с другом вашим ничего не стряслось — так что день, считайте, задался!

Митродор как раз выбрался на берег и предоставил трясущимся от холода рабам вытирать и одевать его розовое, как у младенца, тело.

— Вы видели? — хвастливо обратился он к двум врачам. — Мне до сих пор тепло, и приятная теплота эта так и льется, так и разливается по всем моим членам. О, как близок бог ко мне! Удовольствие сие выше человеческого разумения! О, как бы я жаждал, чтобы и вы приобщились к нему!

— Приобщимся, — ответил Каллист вместо молчащего Кесария. — Мы собрались сегодня в бани.

2. О чем можно узнать в никомедийских банях

— Даров источник многих в банях мы найдем:

Смягчить мокроту могут, влагу тела взять,

Избыток желчи гонят из кишок они,

Смягчают зуд, — приятен и докучен он,

И обостряют зренье; если ж кто-нибудь

Стал плохо слышать, уши прочищают тем.

Забывчивость уносят, память же хранят,

Для размышленья разум проясняют вмиг,

К беседе оживленной направляют речь…[10]

Митродор счастливо вздохнул и подставил круглую и гладкую спину умелым рукам раба-банщика. В алейптерионе[11] было тепло, он находился рядом с горячими банями.