Повседневная жизнь русских литературных героев. XVIII - первая треть XIX века - Ольга Игоревна Елисеева

«Мужик» вырос из старого, «добрый приказчик» выбрал материю и позвал портных, которые «решили кроить в запас». Однако посреди работы «вошли четыре мальчика, коих хозяева недавно взяли с улицы, где они с голода и с холода помирали… сии мальчики умели грамоте, но были весьма дерзки и нахальны: зачали прыгать и шуметь». В результате они помешали портным, кафтан остался не сшит, а мужик «дрожит от холода на дворе»^[5].

Уложенная комиссия была созвана специально для того, чтобы создать новый свод законов, нечто вроде Общественного договора. Но интересы разных слоев населения оказались столь далеки друг от друга, а дискуссии порой так остры, что императрица предпочла сама «шить кафтан». С первых же строк Фонвизин начал браниться с Екатериной II: государыня любила выставлять себя «невеждой», автор доказывал, что непрофессионал не справляется с работой, что в России все привыкли делать «самоучкой», а стоит обратиться к мастерам. Однако тут же добавляет, что ранние законодатели Европы, может быть, «шили» еще хуже…

Тришкины кафтаны

В самых ясных местах текста таятся волчьи ямы. Пьеса буквально пронизана отсылками к другим литературным произведениям, журнальной публицистике, тайным политическим проектам. Если зацепить этот пласт, она зазвучит на сотни голосов, которых мы сегодня не слышим.

Так, в речи персонажей мелькают названия законодательных актов — «Указ о вольности дворянства» 1762 года, «Учреждение по управлению губерний» 1775 года, — которые пропускаются зрителем мимо ушей. А для Фонвизина они имели большое значение. Ведь подписанию каждого документа предшествовала борьба придворных партий, порой весьма ожесточенная, в которой драматург волей-неволей принимал участие на стороне своего покровителя Панина^[6]. Его раздражение могло выплеснуться и статьей, и стихотворным переводом с политическим подтекстом, и комедией.

Пожалуй, нет в мировой литературе другого произведения, которое, подобно «Недорослю», показывало бы момент столкновения благих законодательных начинаний и дремучей реальности. Под напором честных чиновников (что уже вызывает недоверие) и благонамеренных подданных патриархальная глубинка (а это вся Россия) уступает, но огрызается, показывает зубы и в любую секунду готова вернуть жизнь в прежнее, привычное русло.

Характерна сцена, где госпожа Простакова сначала униженно вымаливает у Стародума прощение за попытку насильно выдать его племянницу замуж, а получив таковое, готова кинуться на слуг с кулаками: «Простил! Ах, батюшка! Ну, теперь-то я дам зорю канальям своим людям. Теперь-то я всех переберу поодиночке… Нет, мошенники! Нет, воры! Век не прощу, не прощу этой насмешки!»

В первый момент кажется, что речь идет только о похищении главной героини комедии Софьи: «Теперь-то допытаюсь, кто из рук ее выпустил». Но присутствие в доме чиновника губернского правления Правдина указывает на сложность ситуации: дело не ограничилось одним преступлением, ведь проверяющий приехал к Простаковым, ничего не зная о сироте. Тогда зачем? Были жалобы на «варварства» госпожи? Именно за них «презлая фурия» хочет посчитаться со слугами.

Перед нами детектив, возникший задолго до появления жанра и вылитый в форму комедии нравов. Одно преступление прячется за другим. Но все нитки намеренно выпущены наружу. Современники умели за них потянуть. Попробуем и мы.

Насильный брак

Прежде всего надо разделить два противозаконных акта и рассмотреть их по отдельности. Что натворили господа Простаковы в отношении Софьи?

После смерти матери девушку похитили из родного имения, увезли «неведомо куда», обобрали и намереваются выдать замуж за брата хозяйки Тараса Скотинина. Вот что жених Софьи Милон, молодой офицер, сопровождающий команду солдат к месту службы, говорит Правдину: «Я влюблен и имею счастье быть любим. Больше полугода, как я в разлуке с той, которая мне дороже всего на свете… Пишут ко мне, что, по смерти ее матери, какая-то дальняя родня увезла ее в свои деревни. Я не знаю ни кто, ни куда. Может быть, она теперь в руках каких-нибудь корыстолюбцев, которые, пользуясь сиротством ее, содержат ее в тиранстве».

Ответ Правдина: «Подобное бесчеловечие вижу и в здешнем доме» — готовит зрителя к нечаянному появлению героини: «А! вот она сама». Но не только. Преступление распространенное, узнаваемое; ему много примеров «и в здешнем доме», и по соседству. Исследования показывают, что так называемый «насильный» брак, когда девушку без согласия выдавали замуж, встречался практически в каждой семье. Исключением становилось обратное: молодые избирали друг друга по воле сердца. Приехавший из Сибири и помешавший «злодейству» дядя Стародум высказывает очень нетипичное для патриархальной среды мнение: «Я заступаю место отца твоего. Поверь мне, что я знаю его права. Они нейдут далее, как отвращать несчастную склонность дочери, а выбор достойного человека зависит совершенно от ее сердца. Поди за кого хочешь».

Дядя-то почти либерал! Очень похожие слова шесть десятилетий спустя Николай I напишет своей дочери великой княжне Ольге о ее предстоящем браке: «Как ты по Божию наитию решишь свою участь? С полной свободой, с полным испытанием твоего сердца, без предупреждений и без наущений, сама одна ты. Минута важная, решительная на всю жизнь… Никто не может тебе советовать, ты одна можешь и должна судить об этом деле… Что ты решишь, то будет»^[7]. Звучит по-стародумовски: «Поди за кого хочешь».

Но полувеком ранее примеров уважительного отношения к ребенку даже в самых образованных семьях было немного. Родители неволили своих дочерей не только из-за денег или чинов жениха, но и просто потому, что мысль о самостоятельном выборе казалась противоестественной. «Разве я в своем доме не вольна? Разве дети-то не мои?.. Ах она мерзавка!.. Что в том, противен ли он, нравен ли он ей или нет? Она ведь моя дочь, и будет за тем, за кого я выдать ее хочу», — рассуждала героиня пьесы Екатерины II «Именины госпожи Ворчалкиной» (1772), в которой зрители узнали старую подругу императрицы княгиню Е. Р. Дашкову, будущего директора Академии наук.

Только наиболее мягкосердечные люди видели в насилии над детьми «тиранство». Дочь заверила Ворчалкину, что «из воли ее не выступит», но едва не умерла от горя: «Она в великом смущении, побледнев и трясясь, шла через комнату, где мы сидели, и не дошед до других дверей, вдруг упала на землю, так что и поддержать никто не успел… Конечно, от печали; вот плоды вашей строгости!»^[8]

Оказывается, Фонвизин был согласен с императрицей по вопросу о смягчении семейных нравов. «Ввечеру быть уже сговору, — объявляет Скотинин, — так не пора ли ей сказать, что выдают замуж?» Простакова возражает: «Если ей сказать прежде времени, то она может еще подумать, что мы ей докладываемся».