Тума - Захар Прилепин

Вышел Осип Колуженин – в лёгком, опоясанном тёмно-синим поясом голубом кафтане, в барашковой шапке. В руке – украшенная сияющими каменьями булава. Вослед вынесли бунчук – ореховую палку, на ней серебряный с позолотой шар, а с шара того свисал белый султан конского хвоста.

За спиной атамана встали есаулы Корнила Ходнев и Павел Чесночихин, иная старшина, булавничий, писарь и старики казацкие.

Пред атаманом и старшиной был стол, крытый персидским ковром. На столе тихо мерцала серебряная чернильница.

Поп Куприян, по своему обыкновению задирая голову, прочитал молебен. Рыжую его бороду золотило майское солнышко.

Когда он произнёс последнее «Аминь», с вала ударила пушка. Ни у одного казака не дрогнула и ресница.

– Здравы будем, атаманы-казаки! – прокричал высоким голосом своим Осип. – Вернулась в ночь станица, ходившая до Москвы. Будем слухать станичного атамана Наума, какую весть довёз он!

Наум был в потёртых, со шпорами, жёлтых сапогах, в шёлковом, с закидными рукавами и позолоченными шнурками, пропылённом насквозь зипуне.

Он заговорил горько, будто отпустив себя на волю и не страшась ничего:

– Батюшка православный государь наш… неторопко держал совет с ближние бояре! Трижды перечтя казну русскую… порешили они… не брать дар наш – Азов-город!.. А велели того заместо: возвернуть город султану османскому. Дабы с тем султаном мир государев не порушить!..

Казаки стояли, онемев. Бугрились воловьи лбы их.

– А дьяка нашего войскового, – густо гудел Наум, – Фёдора сына Иванова Порошина… посмевшего в тех советах об Азове-городе… срамить за бесстыдство бояр московских… облаяв их презренье к животам казачьим… по царёву указу, заковали в кандалы… и сослали в монастырь Соловецкий! На другой край руськой земли христианской! К ледяному морю!.. Отмаливать грех поперечного слова!..

Поп Куприян торопливо закрестился, оглядывая молящим взглядом казаков: лишь бы никто не выкрикнул какой хулы на государя и слуг его…

Тимофей Разин вернулся с круга взбеленённый. От злобы его шатало.

Держался за грудь, будто там затянули вкруг сердца жестокий узел.

С грохотом усевшись в курене за стол, хрипя, крикнул Матрёне:

– Вина мне!..

…пил, как по мелкому камню сглатывал.

…выпив, грохнул ковшом о стол. Тут же замахнулся, чтоб сбить тот ковш на пол, – но, сжав кулак, кулаком тем сдвинул ковш от себя подальше, на серёдку стола.

Сидел с минуту.

В чаше на столе были насыпаны азовские орехи. Отец начал давить их, целиком обращая в крошево.

– Блядин сын! – выкрикнул, не вынеся.

Матрёна, зажав рот, побежала из горницы прочь, выталкивая стоявших в сенях Ивана, Степана, Якушку: чтоб не слышал никто, не видел, не помнил.

…когда к Азову вновь явилось турское воинство – не застали они города. Узрели же – огромный пустырь за одинокими крепостными башнями.

Стены раскатали по камню.

Мосты разбили в щепы.

Минареты подорвали, обрушив.

…одна сажа, и пыль, и кладбище всюду…

На руинах не было даже собак.

Посреди сгарища остались лишь церкви Иоанна Предтечи и Николая Угодника.

Их казаки сберегли и окопали рвами.

VIII

…прежнюю корзину не уполовинил ещё, а тут Абидка снова занёс.

– Сирб сени унутмамыш, явур (Серб о тебе помнит, неверный. – тат.), – сказал в нарочитой строгости, а потом, поставив корзину, не пойми с чего засмеялся.

Под домотканым узорчатым сербским ковриком таилось настоящее богачество. Куль творога, от кисло пахнувшего духа которого выступила радостная слёзка. Мягкий, как бабий живот, пирог с капустой, и с рыбой ещё пирог. Вяленая телятина – на язык так и плеснуло тёплой слюною. Сербские духмяные лепёшки. Серая каменистая соль. И пузатая капустка на самом дне, от которой повеяло морозцем.

Будто за руку ведомый, Степан отломил у капустки первый листок – там ему и открылась, величиной в половину ладони, иконка.

Сердце качнуло от радости, как ребёнка на качельке.

То был Спас в Силах.

Степан оглянулся по сторонам.

Он не дышал, будто пугаясь спугнуть с ладони самую буйноцветную бабочку.

Спас тот был заключён в тройную славу.

Под четырьмя углами внешней славы были различимы ангел, телец, лев и орёл.

В средней, округлой славе виднелись престолы, поддерживающие Господень трон.

Во внутреннем, писанном суриком кристалле пребывал сам Спас: круглолицый, бесконечно истомлённый и печальный. С набрякшими подглазьями, с разделённой надвое внизу непышной, будто ногайской брадою. Двуперстно осеняющий, бесконечно непобедимый.

…перекрестился, поцеловал.

Спрятал в солому под голову.

…Минька явился сосредоточен, сух.

С ляхом не здоровался, как не видел его. Привычно уже расстелил себе овечью шкуру, уселся по-турецки. Собрал в руку несколько длинных сухих травин и начал их, безрадостно играя, надрывать по кусочку.

Степан ожидал, что меж ними отныне начнётся злая пря, – и не угадал.

– Чего я, Стёпка, вспоминал надысь… – начал Минька раздумчиво. – О том годе, когда твою мать в полон брали, у вас и церквы не было в Черкасском городке.

Степан насмешливо скосился на его смазливое лицо: до чего ж сметливый янычар.

– Не вчера родился я, – разгадал Степановы гляделки Минька, рассуждая до противности сладким голосом. – Не было, так! Ни церквы, ни часовни, ни попа. Когда ж казаки ваши донские на поиски собирались, молитву сам атаман творил. Ни исповеди, ни причастия казаки не ведали тож. Чад не пойми как и крестили. Потому: басурманкой некрещёной мать была твоя! – твёрдо заключил Минька.

Степан разглядывал оседающую в луче света пыль: Минька, махнув шкурою, поднял.

– Всемилостивый Аллах всегда был с тобой чрез мать твою, – продолжал Минька. – Половина твоей души всегда дожидалася пресвятого и великого Аллаха. Ты и в Черкасском городке, так мыслю, в татарской станице обитался подолгу, иначе б не балякал так по-татарски. Угадал ведь? Угада-а-ал… Аллах всеблагой заждался тя, Стёпка. Не упрямствуй, ни серди добрых людей. Слушай, как скажу! Новообращённый – получишь большие дары от паши! – Минька понизил голос и наклонился к Степану. – А то и от самого хана!.. А не только такое вот… – Минька ткнул загнутым носком татарского сапожка сербскую корзину.

Вдруг приосанился, вдохновлённый новой думкой.

– …а вот возвернулся ты на Дон… Казаки донские, может, прямо и не обвинят тебя в лазучестве, Стёпка… Однако ж никаких посольств тебе боле не будет! Ни в Московию, ни к ногаям, ни к мурзам калмыцким! Не хуже меня ведаешь про то: для московитов всякий пленённый – порченый человек. А какой ещё? От православной веры отпал, в церкву не ходил, постов не блюл. И всякую скверность, как и ты, по средам, и по пятницам, и в посты едал. В Русии такой, как ты, на всю жизнь больной,