Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

— Не совсем, хотя он беспокоится о вас. Пока вы были в Англии, мы могли следить за вами.

Он отпрянул от неё, поражённый:

— Вы хотите сказать, что знали, где я живу?

— Мой деверь Натан был в курсе каждого шага, который вы делали, и регулярно сообщал вашему отцу о месте вашего пребывания. — Её красивые глаза откровенно смеялись над ним, это было весьма унизительно.

— Значит, отцу всё известно. — Он удручённо поник головой.

Она кивнула.

— Но не волнуйтесь. — В её голосе появилась мягкость. — Он вас очень любит, и он очень умный человек. Он понимает, что молодой человек имеет право хотя бы на одну эскападу. Но он скучает по вас и хочет, чтобы вы вернулись домой. Он стареет, знаете ли...

Вдруг всё желание вести себя вызывающе покинуло Феликса. На самом деле ему не хотелось оставаться в этом скучном Париже. Он истосковался по своей семье. Как хорошо было бы вернуться домой, услышать ворчанье отца, войти в гостиную матери и поцеловать ей руку, обнять Фанни и Ребекку...

— Я соскучился по ним, соскучился по всем, — пробормотал он. — Я старался прийти в себя.

— Знаю, — сочувственно произнесла она. — Вам было тяжело. Всем бывает тяжело рано или поздно.

Незаметно для себя он разговорился с ней так, словно она была его сестрой Фанни, его ближайшим и поверенным другом. Он рассказал ей о Марии, но говорил уже спокойнее, разумнее:

— Теперь я вижу, что мы не подходим друг другу. Это было только физическое влечение, и ничего больше... Она по характеру цыганка, бродяжка, а мне нужен дом, стабильность... Когда-нибудь я встречу подходящую для меня девушку и тоже подойду ей, и мы будем счастливы...

Поскольку она одобрительно кивала и больше не смеялась над ним, он даже сжёг мосты и признался, что отец хотел, чтобы он завязал с ней дружбу и завоевал её симпатию с целью заставить её повлиять на своего мужа в вопросе о прусском займе.

— Это идея моего отца, — усмехнулся он. — Мне полаялось быть очень любезным, очень умным... Наверное, я никогда не стану хорошим дипломатом...

Она коротко рассмеялась и встала:

— Напротив, вы завоевали мою симпатию и дружбу. Заходите ко мне до отъезда. Улица Святого Доминика, шестнадцать. — На пороге она обернулась, протянула руку. — И, если у вас будут неприятности и вам понадобится помощь, дайте мне знать.

Запах её духов сохранялся в комнате ещё долго после её ухода.

Феликс вернулся к дивану. Как замечательно знать, что отец простил его и ждёт его возвращения... Да, приключение с Марией кончилось. Это была эскапада, как сказала Бетти, ничего больше. Он излечился от своего увлечения и теперь держит себя в руках. Это послужит ему уроком. Он уже жил в предвкушении сцены возвращения блудного сына. Вот он падает в объятия отца, целует руку матери, обнимает сестёр. Рукопожатие с Полем, приветствие доброму старому Густаву... Почему жизнь должна разрушать наши добрые намерения, как карточный домик? Почему она должна постоянно показывать нам, как мы слабы и склонны к самообману? Но боги, должно быть, смеются над бедными смертными, и поэтому Шопен в тот же день случайно встретил на улице Ференца Листа. Это могло бы произойти через два дня или неделю, но нет, это произошло в тот же вечер. И конечно, Лист был с красивой девушкой и в хорошем настроении. Когда он не ходил в церковь, где бил себя в грудь и исповедовался в своих грехах, то всегда находился в обществе красивых девушек и в хорошем настроении. И естественно, они зашли в кафе, и, конечно, там был не кто иной, как Берлиоз^[61], злой на весь мир, которому требовалось какое-нибудь развлечение, а что может быть лучше, чем маленькая вечеринка в студии Фридерика? Каждый принесёт что может и что-нибудь расскажет своим друзьям...

Если что-либо распространяется быстрее, чем плохие новости, так это новости о вечеринке. К восьми часам все места были заняты, и некоторые гости сидели на полу. К девяти они сидели на коленях друг у друга. Все говорили одновременно, никто никого не слушал, потому что женщины были француженки и не могли молчать, а мужчины почти все были умными и талантливыми и могли порассказать много интересного. Полная комната ярких индивидуальностей, и каждый претендовал на внимание к себе. К десяти часам воздух сделался густым от табачного дыма и остроумных реплик. В тусклом мерцании свечей лица собравшихся плавали, как в светотени рембрандтовских полотен. Здесь был Бальзак^[62], теребивший свой свисающий ус и повествующий о своих кредиторах. Берлиоз, размахивающий руками и встряхивающий копной огненных волос, повторял: «Les salauds!^[63] Они будут играть мою музыку, когда я умру...» В углу Мицкевич^[64] и Нимцевич, сидя с группой польских ссыльных, страстным шёпотом говорили о любви к своей родине. Поляки никогда не говорят о чём-либо, кроме Польши, особенно те, кто живёт вдали от неё. Был там Гейне^[65], дававший выход своей горечи в язвительных афоризмах. Делакруа^[66] рассказывал о живописи поэту, который в свою очередь разглагольствовал о поэзии. Шопен сыграл, закончив Полонезом ля-бемоль. Мицкевич подбежал к нему и заключил в мощные объятия; по его бороде струились слёзы. Лист, который был не в состоянии устоять ни перед женщиной, ни перед клавиатурой, дал короткий импровизированный концерт, и можно было поклясться, что в комнате находилось четыре фортепьяно. Затем разговоры возобновились ещё громче и остроумнее. Вдруг, неизвестно откуда, кто-то сказал:

— Вы знаете, ля Салла ангажировала в «Гранд-Опера»? Она поёт Лючию за неделю до Нового года.

Внезапно комната закружилась, как медленная карусель. Всё исчезло, была только Мария с её ясными глазами и приоткрытым ртом. И единственным звуком было биение его сердца.