Та, которая свистит - Антония Сьюзен Байетт

Что-то в его голосе, в запачканном лице убедило полицейского.

Точного воспоминания нет, но он, должно быть, вернулся домой с полицейским. Больше там он не ночевал, но где спал до того, как за ним приехала тетя Анджела, не помнил. Но помнил, как в теле накатывало и ныло темное чувство – обретя сознание, он тут же его потеряет, и поэтому лучше оставаться в оцепенении, не чувствовать и не знать.

От всего, что было потом, остались сны или фантазии. Он знал, точно знал, что произойдет, а потом и произошло с отцом, хотя откуда… Тетушка Анджела, дальняя родственница матери, забрала его к себе, в шахтерский поселок в графстве Дарем. Она вела себя с мальчиком так, будто он грязный и от него дурно пахнет. Близко к нему не подходила и постоянно требовала, чтобы он привел себя в порядок и помылся. Лицо у нее было аккуратное, круглое, выражение всегда недовольное, угрюмое, а седые волосы с металлическим отливом были завиты и уложены чуть выше ушей. Он не мог припомнить, чтобы она когда-либо говорила с ним о событиях, которые стали причиной его положения.

Дни суда, вынесения приговора и казни отца прошли, как и все обычные мрачные школьные дни на севере. Танки Гитлера прокатились по Польше и Бельгии и рвались во Францию. Все были одержимы новостями, и мальчик, которого теперь звали Джош Агниц, газеты видел. Он помнил где – на автобусной остановке, в магазине, – помнил, что в обоих случаях его тошнило и его отшлепали за нечистоплотность. Лица отца и Адольфа Гитлера были на одном развороте. Маковен отказывается признать себя невменяемым. «Господь повелел мне. Грядет катастрофа». «Мне было велено приблизить спасение». И позже: «Маковен не будет подавать апелляцию». «Я готов к повешению». Джошуа вспомнил шею отца в подвале. Ни тетя, ни газета не дали знать, когда повешение состоялось. А хотел ли он знать? Боялся. Сразу после военной сводки тетя выключала радио, быстро-быстро, заслышав его шаги, и он подозревал, что она что-то скрывает, не дает услышать. В течение долгих недель и месяцев он ни с кем не разговаривал. Изредка, уже будучи взрослым человеком, он хотел обсудить с другими железную решимость тети сохранить нормальную размеренность его томительных дней. В определенном смысле она была достойна восхищения. Ей хотелось, чтобы он стал обычным, неприметным, заурядным. Ничем ее бесцветное лицо-маска не выдало мальчику, что тот день был не таким, как все, что произошло нечто непоправимо ужасное.

Иногда, в очередной больнице или церкви, ему казалось, что он помнит, как навещал отца в камере смертников. Точно помнил, как в голове грузного паренька бушевали сомнения, споры о том, надо ли навестить отца, повидаться ли с человеком, который был еще жив и которого скоро не станет. Как смотреть друг другу в глаза, зная обо всем? Отчетливо запомнилось: человек за черным столом, молчаливые, недвижные, шумно дышащие охранники, чашка дрянного чая, отец не может сделать ни глотка, дрожащее горло. Вспомнил, как увидел отцовскую Библию – его собственную, с мягкой обложкой из кожи и простым позолоченным крестом, – и порадовался, что у того есть здесь что-то свое. Вспомнил окно под потолком, маленький источник серого света в черной тени (иногда бледно-зеленой) – будто то самое круглое отверстие над угольной ямой. В минуты просветления ему казалось, что встречи никакой не было, что она – плод мучений бедного мальчика, его религиозного чувства, воспитания, в силу которых он должен любить, уважать и прощать своего отца до седмижды семидесяти раз и разделять с ним страх, чтобы как-то помочь ему в этот страшный час. И словно темная волна набегала на каменный берег: вспоминались мертвые тела на кровати, запах, позорное замешательство. Тем двоим уже не помочь.

Ему хотелось верить, что сцены этой не было. Тем не менее воспоминания о ней неизменно вызывали у него острое ощущение, что он не выдержал, подвел отца. Ни единого слова, произнесенного кем-либо из них, в памяти не сохранилось – только мерзкий вкус чая, грязные трещины на глиняной посуде, голос охранника: «Простите, пора». Он думал, что создал это воспоминание, желая совершить или хотя бы попытаться совершить хороший, правильный поступок. Он заимствовал его из сцен из фильмов и приключенческих рассказов. Отец вымышленных историй не любил и убеждал его читать Библию, где есть все, что нужно, ответы на все вопросы. В школе, когда на уроке обсуждали «Оливера Твиста», Джош Агниц опозорился: во время чтения вслух фрагмента, где описывался ужас Оливера перед Феджином в камере смертников, с ним случился припадок. Однажды кто-то повел его в кино – точно не тетя, но кто тогда? – на фильм «Добрые сердца и короны»[29]. Он снова опозорился: его вырвало на плечи сидящего перед ним мальчика. Произошло это, когда персонаж Денниса Прайса сидит в камере и пишет историю своих преступлений. Ему нужно было примириться с отцом. Выдумывать, чего не было, – делать кумиров: появляются лазейки в мир для зла и для Лукавого.

Отец пытался связаться с ним, и он вроде об этом знал. Дважды, спускаясь к завтраку раньше тети, он находил присланные ему почтовые открытки. Прятал их среди школьных тетрадей. Открытки были сероватые, шершавые. Чернила будто въелись. Слова тянулись по вычерченным линиям, в которых отец, впрочем, не нуждался. В одной открытке была библейская ссылка. Бытие 22: 6–8. Не подписана. Возможно, отец посчитал, что добавлять нечто вроде «с любовью» неприемлемо или по́шло. В другой было: «Я хочу оставить тебе на память свою Библию. Я написал письмо, которое, надеюсь, тебе передадут. Не сразу, может быть, а когда подрастешь. И сможешь понять и, кто знает, простить».

В воображении Джоша все это было писано рукой не твердой, а испуганной, дрожащей, словно каждая буква была выведена с большим трудом. Никакого письма ему так и не передали.

Открытки он какое-то время хранил, перекладывая их из книги в книгу своей скудной библиотеки: «Книга о природе для мальчиков», «Жизнеописания героев», «Правдивые истории о христианских миссионерах». Ни в Библию, ни в молитвенник он их никогда не засовывал. Перечитывал редко. Обрывки мертвой, маркой материи, которые ему надлежало сохранять, к которым надо было возвращаться. Однажды – он не помнил точно, когда именно, когда-то в подростковом возрасте, он тогда болел – он искал их повсюду и не мог найти. Пересматривал книгу за книгой, желая не то чтобы вновь просмотреть открытки, но прекратить поиски, вновь обрести обрывки, хранителем которых он был. Не