Сказка белого инея. Повести - Иван Михайлович Чендей

Но почему именно эти ножницы, простые, обычные, пришли ей сейчас на ум? Что напомнило о них?

Мальчик! Мальчик на зеленой полянке возле речки… И еще…

Спешила по дороге на Русскую Мокрую. Торопила та заветная мысль, что лишила покоя, отняла весеннюю ночь, поманила сказкой далекой молодости…

Отгромыхал поезд, а звук его в ушах. Но теперь слился он с неустанным шумом реки — красовалась она перед взором то извилистой лазоревой лентой, то глубокой зеленью водоворота у скалистого переката, то серебряным блеском быстрины. А ниже по течению успокаивалась, играла мелкими веселыми волнами. Хорошо здесь человеку думать и мечтать…

Динь-динь-динь — долетел до нее звон колокольчика и спрятался в ближней чаще.

«Где же стадо?» — она знала, такие колокольчики привешивают овцам, значит, пасутся где-то неподалеку.

Вышла на открытую полянку, отсюда как на ладони просматривалась искрящаяся быстрина реки. Показалось, что-то стеснило грудь — на краю дороги сидел мальчик с книжкой в руках. Видно, так зачитался, что и не заметил, как подошла женщина. Рядышком паслись овцы и корова.

— Добрый день, милый! — поздоровалась с пастушком.

Он поднял на нее удивленные глаза и привстал.

— А ты молодец, старательный, вон какое стадо пасешь! Ну, здравствуй еще раз!

Мальчик смутился, лицо его вспыхнуло ярким румянцем, но голубые глаза светились любопытством.

— И вам добрый день, — наконец ответил и заложил страницы зеленым стебельком.

— А кто это так обкорнал тебя, сынок? — спросила недоуменно. И правда светлые прядки парнишки были уродливо, вкривь и вкось выстрижены — хороший хозяин по весне аккуратнее снимет руно с овцы…

— Да тато… — ответил, не скрывая обиды.

— Зачем же он?

— В наказание…

— А как же ты провинился?

— Утром погнал стадо, все колокольчики у овец были… И на Цыганке, и на Муреше, и на Букулайке… А когда обратно пришли, на Цыганке нету… Видел я, что он потерялся, да времени искать не осталось — в школу опаздывал… Тато бить хотел, а мама не дала. Тогда он ножницы схватил и кричит: «Садись, негодник, я тебя так постригу, век помнить будешь, как свое беречь!»

— А как тебя зовут?

— Петро!

— Выходит, Петрик, и мама не смогла защитить? — Ей стало жалко мальчика — волосы, конечно, украсили бы его…

— Ой, не знаете вы тато! Он что задумает, ему сам царь не указ!

— Смотри, какой решительный.

Достала из торбы два яблока, протянула пастушку. Он посмотрел на них так, словно сомневался, ему ли предназначен гостинец.

— Дают — бери, бьют — беги! Тебе это, тебе…

— Спасибо! — Мальчик улыбнулся, сверкнув ослепительными зубами, они были один в один, будто выточил их искусный мастер. — А знаете, колокольчик потом нашелся…

— Скажи, пожалуйста! Где же?

— Я за коровой побежал, слышу, звякнуло что-то под ногами. Смотрю, а он у пенька лежит…

— А тато что?

— Не захотел обратно повесить. Говорит, пусть теперь Цыганка так ходит, чтобы ничего больше не теряла… А мама сказала: возьми ножницы и постриги тато!

— Ну а ты?

— А я не хотел! Я не сержусь… Волосы еще лучше вырастут, они любят, когда их стригут…

— Ешь яблочко! Зачем в карман положил? Вот как оттопырился…

— Это я для сестрички спрятал!

— Добрый ты, как погляжу! — Погладила жесткой ладонью головенку и почувствовала ее солнечное тепло.

Вот перемолвилась с парнишкой и вроде бы передохнула.

Но нет! И здесь не было отдыха… Память снова вела ее, на этот раз от стриженого мальчика к ножницам, к тем самим ножницам, что столько лет верой и правдой служили в хозяйстве…

…Когда Якову Готуру полегчало, родные подумали, что тяжелый недуг отступил, но больной приказал позвать всех домашних: сыновей и дочерей, зятьев и невесток — всех, кто был принят им в семью наравне с детьми.

Места на скамейках и табуретках хватало, но никто не сел, все окружили постель и ждали, что скажет старик. Долгая болезнь измучила его, и он, собираясь с силами, переводил взгляд с одного на другого… Попытался поднять руку, словно хотел указать на что-то, но тут же уронил на покрывало… И была в этом жесте не только безнадежность прощания, но и последняя воля, и последнее усилие…

Все затаили дыхание.

Готур наконец нарушил молчание. Он говорил медленно, выразительно, видно было, все обдумано и решено загодя, а теперь нужно только получше растолковать…

И домашние еще раз выслушали, что долгов у отца нет, и еще раз, где лежат доски, заготовленные на гроб, и на какой меже растет кряжистый дубок, из которого следует вытесать два креста — ему и давно умершей жене, и во что одеть, и сколько заплатить за церковные требы от похорон до годовщины…

Когда все было повторено и перечислено, кое-кто из женщин уронил слезу, но над постелью опять поднялась рука, старик, словно раздумав умирать, указал на наличник окна — там висели старые ножницы. Употреблялись они при стрижке овец, да и в хате при всяких хозяйственных надобностях шли в дело. И вот теперь…

— Бороду подстригите… Чтоб порядок был… Усы оставьте, а то примут за бабу… — и были эти слова последними в его жизни.

Заголосили женщины, но Готур уже ничего не слыхал.

Когда Миколу, умеющего столярить, пригласили мастерить гроб, дед Яков был уже так обряжен, словно собрался в далекое веселое путешествие и прилег на скамейку просто передохнуть… Непривычно было Миколе видеть Готура таким, когда зашел в хату, чтобы снять мерку для последнего его пристанища.

— Как это вы так гладко старика побрили? — удивился гнусавый Юр Канюка. Ему тоже нужно было снять мерку — могилу копать.

Догадливая хозяйка поднесла полстакана горячительного, а Данила Развора, зять умершего, охотно объяснил:

— А мы сначала ножницами… Он весь год не давался, вот и оброс…

— Ну а потом? — продолжал любопытствовать Юр, словно сейчас это было самым существенным…

— А потом цирюльник Григор Веребиция порядок навел… — Подвыпивший Развора хихикнул, показывая редкие зубы.

Негоже такое при покойнике, даже чужие осуждающе переглянулись. Впрочем, слабость Данилы родственники знали и оттого ничему не удивлялись…

Поднесенное добродушный могильщик с удовольствием опрокинул, смачно крякнул, утерся заскорузлой ладонью — казалось, была она в кладбищенской глине — и направился к дверям. Но Степан, старший сын старика, остановил его:

— Возьмите, Юр, эти ножницы и забросьте в реку! Раз уж послужили мертвому, не годится им больше живым служить…

Все молча смотрели на старые ножницы. Сейчас здесь распоряжался старший в семье… Озабоченный похоронами, Степан не пил ни капли, ведь на нем лежала вся тяжесть печальных