Тума - Захар Прилепин

Не сумели уже ни напугаться, ни обрадоваться.

Кровь их закиселилась.

Якушка не переставая лязгал зубами.

В лице Матрёны не нашлось бы и кровинки, и губы её как растворились.

К станице Верхние Раздоры, откуда ходил дозор, татарва не пришла.

…в натопленном курене у белёной, набухшей жаром печи плоть их оживала.

Ивану со Степаном поднесли по ковшу крепкого вина.

Сжимали те ковши непослушными ладонями, лили неразличимое на вкус в стылые рты.

Под висками обрывочно застучало. Нехотя поползла красная кисельная жижа сквозь занемелую плоть.

Поднесли в плошке обжаренное, шипящее сало.

Ни пальцы, схватившие его, ни рты ожога не ощутили.

Начали жевать – глаза у братьев стали круглые, слюдяные.

Якушка всё лязгал зубами, и не мог ничего прожевать.

…укутав всех троих шкурами, Матрёна тоже, зажмурившись, выпила.

И, хоть не могла по-прежнему произнести ни слова, будто отрешившись от своего тела, деревянно пошла до хозяйки куреня в сени.

Вернулась, неся в руках сухие порты и рубахи.

Все трое её казаков безропотно разделись донага.

Матрёна развесила на печи насквозь сырые одежды.

Растёрла хлебным вином Якова, зажав его голову под мышку, чтоб не лязгал ртом. За ним – Степана, ставшего, без стыда, столбом пред ней. За ним – Ивана; и тот – дался.

…только потом занялась собой.

…крепко, потерянно спавшего Степана растолкал старший брат. Голос плохо слушался Ивана, он сипел:

– Слышь? Стёп? Шумят…

Заполошная жуть сжала сердце: вослед за Черкасским городком явились татарове в Раздоры!..

В курене трепетали лампады. Кто-то грохнул дверями, выбегая.

Матрёна с Якушкой спали в соседней землянке: надо было скорей разыскать их, не потеряться.

Всё происходило будто в тягучей одури.

Похватали высохшие кафтаны, влезли в тёплые рукава.

Ткнувшись друг в друга, стали на крыльце.

Горели, расплёскивая языки, факелы. Огромные тени проносились по лужам. Тоскливо, умученно ржали во тьме лошади.

Не стучали тулумбасы, не взвывали трубы, не громыхали ружья, не свистели стрелы, – не звучало того отчаянного хора, что со вчерашнего дня так и клокотал в голове.

Никто никуда не бежал.

Шла перекличка.

– Прокопий!

– Тута!

– Мартын!

– Слышу!

– Агей!.. Агей!

– …с лекарями Агейка!

– Емельян!

– Здеся!..

…двинулись на близкие голоса, к мятущимся теням.

Всё было как длящийся, обморочный сон.

Возле прокричали:

– С Черкасска!.. Горсть и ещё полгорсти! Вернулись! Засадной отряд! Весь день кружили с татарвой по степи!.. Насилу отбили их!

– Батька, батька, батька… – повторял беззвучно, одними губами, Степан, пробираясь меж присталых лошадей и задирая голову.

…грязные бороды, бесноватые глаза…

…лошадиные морды в кровавой пене…

Отец окликнул сынов сам.

Он был на чужом коне. Без шапки. Дробные выемки в изуродованной щеке забиты грязью.

Смотрели друг на друга так, будто виделись жизнь назад.

– …здесь? – спросил Тимофей, чуть склонившись и вглядываясь сыновьям в лица. – …Яшка с вами?.. Матрёнушка?..

XII

…по конскому ржанью, по густеющему навозному и сенному духу догадался: везут на конный торг.

Минька подмигнул:

– Пособишь подобрать лошадку, Стёпка? У вас, слыхивал, добрые базары в Черкасске… Ногаи пригнали утрось табун отборный. И кызылбашские люди торгуют, а у них товар случается – эх!..

…азовский конный торг был вынесен за городские стены.

Проехали мимо Дона, такого близкого, но дотянуться к нему было – как до матери во сне.

Издалека гладь водная казалась недвижимой. Камыш на том берегу был выжжен. Далеко виднелась степь, и над ней – несчётные облака. Над тем берегом висел беркут.

У конного торга стояли в ряд несколько едален и кофеен.

В гостевых клетях шумели.

Пахло жареной камбалой, овечьим сыром, зеленью, бараниной.

У кофеен, под открытым небом, сидели множество людей в тюрбанах. Одни курили кальян, другие дремали.

Неподалёку виднелся прогон, через который, верша счёт, загоняли лошадей.

Указывая путь повозке, Минька первым заехал в раскрытые ворота с той стороны, где торговали ослами.

Торговцы в татарских халатах сидели подле ослов на сене. Многие пили кофе. Высокие кофейники стояли тут же.

Миновали загон с пастушьими собаками. Собаки, безучастные ко всему, спали; лишь две молча бегали вдоль изгороди.

Степан примечал ногайские, турские, черкесские, славянские, греческие, кизилбашские, ляшские, сербские, цыганские лица и платья. Тюрбаны, замшевые калфаки, матерчатые буреки, башлыки, шубары, валяные колпаки, папахи, рогатовки, тюбетейки, – всё здесь мешалось, как в грибной жарёхе.

Разноязыкие выкрики были понятны ему.

Меж рядами ходили толмачи, громко предлагая помощь:

– Чингенелернен, ногайларнен, эрменилернен хонуша билирим! Кельдиниз эки аяхла, кетерсиз дерт аяхла! (Говорю с цыганами, с ногаями, с армянами! Пришли на двоих, уйдёте на четырёх! – тат.)

– Хандлюе для ляха, для русака, для вшелякего словэна, волоха и булгажина! В блонд не впровадзе, скшивдзичь не позволе! (Торгую для ляха, для русака, для всякого словена, для валаха и болгарина! Не введу в обман, в обиду не дам! – пол.)

Минька часто останавливался.

Минуя низкорослых, пузатых ногайских лошадей, смотрел иные породы. Не отвечая на поклоны и таратористую речь торговцев, призывал Степана разделить с ним радость.

– Взгляни, Стёпка! А?.. – кричал, и тут же торговцу: – Да отстань ты, рожа неумытая… Аз сам себе сынши. Заморенная, гляжу, кобыла твоя! Через кудыкину гору, что ли, довёл её сюда… Всех, кто навстречу шёл, обогнал на ей?.. Собаке оставь на праздник!.. Во-о-он к той пойдём приценимся лучше, слышу, зовёт меня. Стёпка? Слышишь, что зовёт?

Степан перетерял и перегубил лошадей несчётно, и хоть всякую бурушку свою и каурушку помнил, и прочих соловых, и буланых, и гнедых, и вороных тож, – но прикипать сердцем отучил себя. Однако восторг втайне всё равно настигал его, когда видел, как по тонким и сухим ногам лошадиным пробегает лёгкая дрожь.

Минька из притороченной сумы достал морковь – и сразу, криво сцепив пальцами, три крупные морквы кинул Степану:

– Сам не съешь всё, тебе ещё дам, побалуй лошадок-то, до какой дотянешься. Пусть погладят тебя губой, Стёпка!.. – Минька, наскоро отерев рукой морковку, с хрустом откусил, жмурясь, начал грызть.

…тот вороной, что привлёк внимание Миньки, был не ногайский, а кызылбашский.

Конь будто знал, что им любуются. Чуткие его уши в стоящем гаме, верблюжьем рёве, ослиных воплях различали всё, что касалось его: окрик хозяина, близкие удары хлыстов, раздававшийся поблизости собачий лай.

Спешившись, Минька подошёл к нему на чуть пригибающихся от восхищенья ногах. В холке конь был с него ростом.

С наигранным неудовольствием вороной пошёл по загону кругом, без упрёка неся сухую, точёную голову с удивительно прямой линией лба и переносья.

Минька следовал, как привязанный, вослед.

Угостил коня морковкой. Тот пошёл за