Анна Ахматова - Светлана Коваленко

«Ты совсем, ты совсем снеговая,Как ты странно и страшно бледна!Почему ты дрожишь, подаваяМне стакан золотого вина?»Отвернулась печальной и гибкой…Что я знаю, то знаю давно,Но я выпью, и выпью с улыбкойВсё налитое ею вино.А потом, когда свечи потушатИ кошмары придут на постель,Те кошмары, что медленно душат,Я смертельный почувствую хмель…Я приду к ней, скажу: «Дорогая,Видел я удивительный сон,Ах, мне снилась равнина без краяИ совсем золотой небосклон.Знай, я больше не буду жестоким,Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним,Я уеду, далеким, далеким,Я не буду печальным и злым.Мне из рая, прохладного рая,Видны белые отсветы дня…И мне сладко – не плачь, дорогая, —Знать, что ты отравила меня».

Ахматова сознавала меру и глубину своей вины, но «ломать» себя и идти наперекор своим чувствам, а тем более страсти не только не могла, но и не хотела. На трагические поэтические сентенции Гумилёва она ответила светлым стихотворением, открывающим суть их отношений, которые позже назовет «братскими»:

Я и плакала и каялась,Хоть бы с неба грянул гром!Сердце темное измаялосьВ нежилом дому твоем.Боль я знаю нестерпимую,Стыд обратного пути…Страшно, страшно к нелюбимому,Странно к тихому войти.А склонюсь к нему, нарядная,Ожерельями звеня, —Только спросит: «Ненаглядная!Где молилась за меня?»

(«Я и плакала и каялась…», 1911)

Уже в последние годы жизни Ахматовой, когда на Западе возник устойчивый интерес к русскому Серебряному веку, Глеб Струве и Борис Филиппов предприняли издание собрания сочинений Николая Гумилёва, писались биографии, подпитываемые мемуарной литературой, нередко фальсифицирующей факты. Ахматова была убеждена, что мемуары препятствуют реабилитации Гумилёва и выходу его книг на родине. Анна Андреевна поставила перед собой цель – доказать, что Гумилёв в любовной лирике идет, отнюдь, не от обожаемых им «проклятых поэтов», не только от Леконта де Лиля и Эредиа, но и от фактов своей биографии. В его экзотических пейзажах присутствуют реалии их с Гумилёвым жизни, реалии Царского Села. Экзотические картины таят в себе памятные обоим факты их юности и молодости. Она прослеживает развитие биографических сюжетов от стихотворения к стихотворению: «Игры», «Укротитель зверей», «У камина», «Беатриче», «Отравленный». «Под рукой уверенной поэта…» и др. Ее работу над незавершенной автобиографической прозой сопровождают заметки на полях. Об этот ужас, «больной кошмар», разбиваются все надежды («Укротитель зверей»):

Зверь мой, он дремлет у вашей кровати,Смотрит в глаза вам, как преданный дог.

Она детально рассматривает стихи и книги Гумилёва, указывая на реальные связи рождающегося стиха с жизнью:

«I. «Путь конк".

«Русалка» (от плаванья и морского детства)…

Дева луны (от лунатизма – эта линия идет довольно далеко, и ее легко проследить до «Чуж неба».

А выйдет Луна, затомится… и т. д.).

II. «Ром цветы» (парижск посвящение)…

К этому времени Она становится для поэта – Лилит, т. е. злым и колдовским началом в женщине. Он начинает прозревать в ней какую—то страшную силу.

III. «Жемчуга» [ «Чужое небо»].

Надписал: «Кесарю – Кесарево», привез, когда приехал венчаться, тогда же (1910) подарил «Балладу»:

Тебе, подруга, эту песнь отдам,Я веровал всегда твоим стопам,Когда вела ты, нежа и карая…

IV. И последний цикл стихов в «Чужом небе» (Я имею в виду: «Набегала тень…», «Укротитель зверей», «Ты совсем, ты совсем…»). Сюда же: «Из города Киева», «Она», два акростиха, где двойственность, и парижское «Нет тебя» (1911), где и луна, и «Тебе предался я давно». И, как ни странно, – «Товарищ от Бога» («Маргарита» – просто запись моего сна).

Повесть о том, что случилось с ним и с его любовью, как он с ней борется, какая она все же страшная, но в этих стихах уже и освобождение…»

Завершая перечень, Ахматова иронизирует:

«Прекращаю перечисление, потому что не хочу превратиться в Лепорелло, поющего свое знаменитое ариозо „Каталог побед“» (Записные книжки Анны Ахматовой. С. 288–289).

«На дальнейшее творчество Николая Степановича я не претендую, – продолжает Ахматова. – Он писал и М. Лев—берг (II – ой Цех без меня), и своей „большой любви“ Тане Адамович (познакомился 6 января 1914 г.), и будущей жене А. Н. Энгельгардт (см. их переписку), и Арбениной, и Одоевцевой. Целый сборник посвящен парижской даме („К синей звезде“)» (Там же).

Однако Ахматова еще не раз возвращалась к этой важнейшей для осмысления биографии Гумилёва и его творчества теме. Она обращает внимание на стихотворение «Эзбе—кие», написанное в 1917 году. Эзбекие – таинственный сад в Каире, который возникает как символ освобождения от наваждения 1907 года:

Как странно – ровно десять лет прошлоС тех пор, как я увидел Эзбекие………………………………………………..Я женщиною был тогда измучен,И ни соленый, свежий ветер моря,Ни грохот экзотических базаров,Ничто меня утешить не могло.О смерти я тогда молился БогуИ сам ее приблизить был готов.Но этот сад, он был во всем подобенСвященным рощам молодого мира:Там пальмы тонкие взносили ветви,Как девушки, к которым Бог нисходит;На холмах, словно вещие друиды,Толпились величавые платаны.……………………………………………..И помню, я воскликнул: «Выше горяИ глубже смерти – жизнь!..»

Последнее обращение к ней и их общей юности она находит в «Заблудившемся трамвае» (1921). В своем последнем прощании с земным миром герой, или уже отделившаяся от тела душа, пролетает над Безымянным переулком и домом, где жили Горенки:

А в переулке забор дощатый,Дом в три окна и серый газон…Остановите, вагоновожатый,Остановите сейчас вагон!

«Из этого следует, что из той любви вырос поэт. Но из нее же вырос и Дон Жуан и Путешественник. И донжуанством и странствиями он лечил себя от того смертельного недуга, кот так тяжело поразил его и несколько раз приводил к попыткам самоубийства», – замечает Ахматова (Ахматова А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 114).

Признание Анны о том, что ее знал другой мужчина, ведет Гумилёва к другим женщинам, незатухающую любовь к Анне сопровождают другие увлечения, и даже, как можно полагать, вполне серьезные, открывая внушительный «донжуанский список». Наиболее примечательна для этих лет история его отношений с поэтессой Елизаветой Дмитриевой, получившей скандальную известность под именем Че—рубины де Габриак. Анна в достаточной мере спокойно относилась к романам Гумилёва или делала вид, что относится спокойно. Однако Дмитриева, или Черубина де Габриак, – случай особый. У Ахматовой был к ней свой особый счет, и она ее не простила.