Софья Алексеевна - Нина Молева

2 ноября (1666), на день памяти мучеников Елпидифора, Анемподиста, Акиндина и иже с ними, прибыли в Москву Вселенские патриархи — Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. После торжественной встречи оба патриарха поместились в Афанасьевском монастыре, что подворье Кириллова монастыря, в Кремле.

4 ноября (1666), на день памяти преподобного Меркурия Печерского, что в Дальних пещерах, и преподобного Иоанникия Великого, царь Алексей Михайлович принял Вселенских патриархов в Грановитой палате.

Москва только теперь уверилась: конец. Конец патриарху Никону. Ни мира, ни чуда больше не будет. Даром, что ли, вселенские патриархи с самого приезда в столицу месяц битый собирались что ни день и толковали. Сколько разговоров было, что государь приказал перевести Макария и Паисия с Кириллова подворья в палаты у Чудова монастыря. Оттуда и к Грановитой палате, где сборища происходили, ближе, ход в любую погоду удобней. В городе разговоры пошли: как воронье на падаль слетелись. Где уж патриарху против них! Нипочем не выстоять.

1 декабря (1666), на день памяти пророка Наума да мученика Анании Персеянина, в Москву привезен из Воскресенского монастыря Никон с немногими своими соборянами для участия в суде над ним Вселенских патриархов.

Время выбрали глухое, ночное, часа за четыре до свету. Везли с опаской, чтоб москвичей обмануть. Через Новое Ваганьково, по Пресне, а там в Смоленские ворота Арбатские и на Троицкий, что у Кутафьи, мост. У Кутафьи зато светло, как днем. Стрельцов видимо-невидимо. Все с фонарями — досматривать, кто едет, что с собой везет. Толпой обоз Никонов окружили, да заталкивать заторопились — чтоб не увидел никто, любопытный не прибежал. По Кремлю по Житничной улице поехали. Кругом одни государевы дворы да приказы. Жилой-то один боярина Никиты Ивановича Одоевского двор будто вымер: ни огонька, ни собачьего лая. Может, знали и обезопасились.

Патриарху Лыков двор отвели — в самом что ни на есть углу, у ворот Никольских. Ворота на запор. Да что запор — мост к воротам со стороны площади Красной и тот разобрать догадались, чтобы ходу через ров не было. Вокруг Лыкова двора караул наикрепчайший — ни войти, ни выйти. Стрельцов понаставлено, только что плечом друг к другу не стоят. Никто слова не промолвит, голоса не подаст — научены.

На Лыковом дворе палаты не топлены. В печах и золы не видать — забыли, когда топили. Прилечь патриарху не на чем. Лавки узкие, колченогие. Ни тюфяка, ни подушки. Остальным и сесть не на что. И то бы не беда, а вот еды ни крошки. Одна четвертина хлеба по недосмотру стрелецкому осталась, а народу без малого тридцать человек. Все, что из монастыря взяли, все стрельцы в Китай-город, на Воскресенское патриаршье подворье отправили.

День прошел, другой. Патриарх видит, никто не идет. Того гляди, соборяне его голодом примирать начнут. На морозе-то долго ли до беды. Сам поднялся на высшую храмину двора да и позвал зычным голосом сотников, чтобы известили государя о бескормице. Нашлась добрая душа, не то боярам, не то самому государю доложила. Да еще при вселенских патриархах. Государь распорядился, чтоб немедленно из Сытного и Кормового дворцов еды и питья доставили узникам вволю.

Только Никон и тут заупрямился. Не пожелал царского угощения отведать. Заявил, лучше травы есть с любовью, нежели упитанного тельца с враждою. Мол, у него самого еды хватит, пусть только государь разрешит его людям дойти до Воскресенского подворья, беспрепятственно с Лыкова двора уходить и приходить. Разгневался государь, побелел весь, а дозволение дал: не пристало не давать при вселенских патриархах. Келейник Иван Шушера к патриарху кинулся: не пришлось бы, владыко, за гордость твою тебе платить. А патриарх при стрельцах ответил: мол, только у меня, грешного, теперь одна гордость и осталась. Неужто же ее на подачки царские разменяю!

12 декабря (1666), в день памяти святителя Спиридона чудотворца, епископа Тримифунтского, суд Вселенских патриархов постановил патриарха Никона отстранить от патриаршества и сослать на неисходное житье в Ферапонтов монастырь. Отъезд назначить на следующий же день.

Господи! Неужто конец? Неужто больше думать о патриархе не нужно? Сколько лет муки этой принял, и под конец добром кончить не пришлось. Велел ведь в ночь его увезти. Не помогло! Полон Кремль людишек набился. Проститься со страдальцем, вишь ты, пришли, благословиться у мученика! Иван Хованский разогнать брался. Мол, получаса не пройдет, как всех из Кремля выгонит. Может, и надо бы, да нельзя. Нельзя с людишками московскими — Коломенский бунт рядом. Чего гусей дразнить — лучше по-тихому. Андрей Савинов так и сказал: обмануть, мол, их надо. Обман-то он всегда с людишками на пользу выходит. А чтоб поверили, стрельцам строго-настрого заказать, чтоб не грубили, буянов саблями не охаживали. Андрею Савинову виднее — чай, в приходе служил, да еще замоскворецком. Повидал всякого. Не то что Никон — что ни скажет, все голосом ласковым, веселым. Шутить любит. За столом и не подумать, что сан имеет, Господу всю жизнь служит.

Его правда — стрельцы людишек к Спасским воротам оттеснять стали. Мол, через них Никона повезут по Сретенской улице. Там стена стеной уставилася. Бабы голосят, иные навзрыд плачут, милостивца поминают. Как все из Кремля ушли, так возок с Никоном через Троицкие ворота по Арбатской улице и отправили. Не смог расстрига спесь свою наостанях потешить, перед народом покрасоваться! Не смог! Вроде никто о нем и не вспомнил. Может, так и выйдет — со временем не вспомнит ни один человек. Нешто у толпы память долгая: день-другой потешилась, и ладно. А если и долгая, все равно конец с гордецом. Конец!