Девочка с косичками - Вильма Гелдоф

в прятки на улице). Пока все происходило в точности, как в моих грезах. Только вот объятия оказались слишком короткими. И он сказал – первым же делом, – что в Амстердаме расстреляли подпольщиков. Из-за налета на Реестр населения[44]. Прессу Петер не читает, но ту газету для меня сохранил. Номер лежал на прилавке, и он прочел всю статью вслух. «Приговоры приведены в исполнение через расстрел». Петер постучал пальцем по бумаге.

– Смотри. Двенадцать имен. Двенадцать, Фредди! А еще двое получили пожизненное или каторгу, не уверен.

– Немцы совсем озверели, – сказала я.

– Это точно. – Он посмотрел на меня и схватил за плечи, словно собираясь хорошенько встряхнуть. – Что ни день, фрицы кого-нибудь расстреливают, Фредди. Иногда всего лишь за раздачу листовок. И каждый раз, когда я об этом читаю, думаю, а вдруг ты – одна из приговоренных? Я так счастлив, что ты жива! День и ночь о тебе беспокоюсь.

Услышав, что в Энсхеде я работала санитаркой, он тут же предложил устроить меня в госпиталь. Можно подумать, работа, которой я занимаюсь, не важна! А потом Петер возьми и брякни:

– Позволь мне о тебе позаботиться! Со мной ты будешь в безопасности.

Взгляд у него при этом был очень нежный, но я завопила:

– Так что же, мы должны просто со всем смириться? Не нужна мне такая жизнь!

Вдобавок, когда мужчина обещает о тебе позаботиться… Да ладно, сказала бы мама, не верь! Это я вспомнила в первую очередь, а потом подумала: но ведь он не такой, как мой отец. А Петер в это время говорит… Что же он сказал? Я закусываю губу. Эти слова я слышала своим ушами. Он сказал…

Гудит клаксон. Я закашливаюсь от дыма проезжающей машины с огромным древесным газогенератором сзади. Это примерно как вытащить из дому печку и прицепить к багажнику. Махина пыхтит, как дымовая труба.

Я слышала, что он сказал. «Я хочу нас». Вот что. «Я хочу нас».

О боже, Петер, мой Петер! Так ведь и я этого хочу. Но я ответила:

– Я люблю…

Его глаза на миг засверкали.

– …Сопротивление. В нем я чувствую себя храброй. Может, это и не слишком благоразумно, но это то, чего я хочу. Твоя жизнь безопасна, зато моя – полнее и богаче.

Вот что я ответила.

Петер отвел взгляд и больше не произнес ни слова.

Я проезжаю мимо картофельной лавки, у двери – огромная очередь, по большей части из женщин. Мчусь дальше, по Гроте Маркт, мимо позеленевшего бронзового памятника Лауренсу Янсзону Костеру[45], к реке. Может быть, думаю, нам с Петером суждено быть вместе, только когда между нами не будет стоять война? Может быть, наша любовь может начаться по-настоящему, только когда наступит мир. Но… я тоже хочу нас! Хочу спать рядом с ним, в его объятиях, хочу всего! Почему же я этого не сказала?

Сама того не замечая, я въезжаю в Старый Амстердамский район и уже качу по улице Фабрициуса. Звоню в дверь, колочу в нее, сглатывая слезы.

Бабушка Браха. После Петера я хочу повидаться с бабушкой Брахой.

– Фредди, ты вернулась! – восклицает бабушка Браха, а я думаю: «Бомма Браха, вы все еще здесь!» Как же я рада ее видеть!

Я ненадолго позволяю себе забыть о Петере и широко улыбаюсь.

Она не целует меня, но берет мои ладони в свои, сжимает их, как всегда, и тянет меня к столу. Бабушка Браха похудела и будто съежилась, но сил в ее руках больше, чем я помню. Она изучающе смотрит на меня.

– Как у вас дела, малышка? То есть у тебя, – исправляется она. – Я так давно тебя не видела.

– Я была в Энсхеде.

– В Энсхеде? – удивляется она. – И как там?

– Хорошо, – машинально отзываюсь я. Но, почувствовав на себе ее испытующий взгляд, говорю: – Весело. Что ни день – торт со взбитыми сливками.

Она смеется вместе со мной.

– Там было тихо. Я работала санитаркой.

Она прищуривается.

– Правда? Никаких опасных операций?

– Там было хорошо! Но я рада, что вернулась. И наша группа тоже этому рада. Они провели несколько успешных ликвидаций, но… – Я с наигранным высокомерием пожимаю плечами и всплескиваю руками. – Без нас они как без рук! – Я смеюсь, потому что это правда.

Уже на второй день после возвращения из Энсхеде мы с Трюс подожгли плохо охраняемый гараж вермахта, рассказываю я ей. Подготовили эту акцию двое парней, но осуществили ее мы. Сами изготовили коробочки с горючими веществами. Гараж сгорел дотла!

И об этом сообщили по радио! Виллемсен рассказывал. Фрицы конфисковали все радиоприемники, но у пожилого хозяина виллы в Блумендале – нашей новой штаб-квартиры – их было два. Один он послушно сдал. А второй спрятал.

«Блестящая диверсия», – передали по радио. И еще: «Ура харлемским партизанам!» Жаль, мы сами не слышали.

Бабушка Браха расспрашивает меня о ходе военных действий, и я передаю ей то, что нам сообщил Франс. Он регулярно слушает «Радио Оранье»[46] и Би-би-си. Я рада наконец ее утешить: война скоро закончится. Фашисты проиграли Сталинградскую битву и отступают под напором советской армии. А англичане отвоевывают воздушное пространство. Денно и нощно бомбят немецкие города.

Теперь надо бы спросить, разговаривает ли она еще с кем-нибудь из Сопротивления, но я не могу найти слов.

Так и не задав этого важного вопроса, я уезжаю.

Навещая бабушку Браху в следующий раз, я все еще не знаю, как подобраться к этой теме.

Я рассказываю ей о новой девушке в нашей группе, о том, как мало она похожа на нас. Образованная, ест бутерброды ножом и вилкой! Но во время акций в этой серьезной, воспитанной барышне вспыхивает огонь. И с ней можно здорово посмеяться! Приходим мы недавно на оружейный инструктаж, в комнату на канале Клопперсингел, которую нам предоставил один дантист. На этот раз договорились зайти не с черного хода, а с парадного: все привычки время от времени следует менять. Звоним в дверь большого красивого здания. Открывает незнакомка. Этакая фасонистая дамочка: бархатное платье, жемчужное ожерелье, аккуратная прическа – полный набор. А за спиной дамочки висит портрет. Огромный портрет Адольфа Гитлера.

– О, – говорит Ханни, – похоже, мы ошиблись стороной.

И мы как прыснем! Как зайдемся хохотом прямо на крыльце! И никак не можем остановиться, стоим и ржем, с пистолетами в карманах.

– Просим прощения, мефрау, – выдавливает из себя Ханни, заливаясь хохотом.

Дамочка пялится на нас разинув рот. А Гитлер у нее за спиной сердито и грозно сверлит нас глазами.

Мы забежали за угол и еще целую вечность надрывали животы.

Бабушка Браха смеется. Хорошая