Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

Божию! Да и не остановилась на том. А ещё и возлюбила украшаемое любовью смертной, земной, думается мне, ничуть не ниже Божественной. Может быть, даже в более милосердном её варианте.

И в сердце самого Христа не она ли, Ева, заронила эту свою любовь? Право!

Иисусова-то любовь не женскую ли природу имеет?

На это трудно ответить с твёрдостью неоспоримой.

Любовь Божья и любовь женщины – одного ли они духа?…

Зато во второй-то своей ипостаси – красоте – Ева, несомненно, наследница Создателя по прямой линии. Ибо сама она и есть первородная красота.

Потому и вокруг себя не может не распространять всякие изящества.

Матрёна не исключение.

Мужчины (в том числе и тятенька Геласий, красильщик, тоже в своей сути Адам) потворствовали Матрёне и вечно будут потворствовать женщине в этом её светлом украшательском устремлении. Исполнять её волю.

Освобождать от тягот грубого труда.

Или сами, уподобившись ей, будут становиться художниками, дополняющими изыск Творца.

Тишина… Тычутся спицы друг в дружку. Пульсирует огонь в печи.

И вдруг – под сердцем толчок. Возня, не сказать чтобы внутри Матрёны, а где-то очень близко с ней. Словно зайчонок за пазухой. Или язык за щекой.

Ишь ты, только на четвёртый месяц дал о себе знать. До этого словно его там и не было!

Полсрока легко носила, значит, мальчик будет. Теперь вязанье в сторону, иначе все ходы ребёнку завяжутся, – таково поверье.

Корзине-лотошнице с начатыми варежками до лета в клети стоять.

И за кросна Матрёне нельзя теперь садиться. Только и можно, что из старого перекраивать для младенчика.

За что же взяться?… Тут кстати солнце со стола спрыгнуло на пол, указало Матрёне путь к двери, к коромыслу с бадейками…

38

…Прошло тридцать лет.

В жаркое утро травеня 1570 года, на Лукерью-комарницу, со скрипом раскрылись ворота глухого забора постоялого двора в Игне.

Конюх отступил в сторону от ворот и крикнул:

– Покупай, Геласьевна, не скупись! Поезжай – веселись!

Пара лошадей рванула повозку. Копыта разом взбили влажный песок.

Смазанные колёса не скрипнули, тяжёлые дроги стали мягко вдавливаться в улицу Игны, выгороженную пряслами с обеих сторон.

Дроги были доверху нагружены одёжными тюками и коробами с посудой. А сзади, тоже будто поклажа, мостился ветхий старик в войлочном кафтане и тёплом колпаке.

Тощие ноги седока в больших лаптях болтались между задних колёс как неживые.

– Хозяин! Никола тебе в путь! – крикнул ему вдогонку конюх.

Старик в ответ только прослезился.

За околицей отсчёт путешествию повели верстовые столбы – островерхие брусья в два человеческих роста с цифирью на вытесях.

В гору бабе пришлось толкать дроги сзади в помощь тяглу. Выходило, что и старика, словно дитя в люльке, толкала.

– Как вам, Прозор Петрович, не твёрдо ли? Может, сена подложить?

Старик глуховат был. Глядел на её губы. И вместо ответа опять заслезились у него мутные, на стороны вывернутые глаза. Изъездился по земле человек, устал и усох. А давно ли на этой дороге девчонку захватил он лихим, молодецким увозом, самовольно обженил под собой ночью, сонную… Матрёна для тепла подоткнула ему полы кафтана и забралась на передок.

39

Ехала баба на дрогах верста за верстою,

Тёк по Руси незаметный шестнадцатый век.

Баба – не курица. Баба с обычной судьбою:

Возчица. И плодоносица. И – человек.

Ехала баба по жизни своей безоглядно.

Смысла в оглядке не виделось, как ни крути:

Что позади не останется в час предзакатный,

То же и поутру встанет пред ней на пути.

В свете печи, у скотины, над стиральным чаном,

Уповод с люлькой, за прялкой. А в праздничный час —

С песней протяжной и выходом в пляс величавым.

В Преображение – светлый на убрусе Спас.

Кажется, нету бесславнее доли на свете:

Нищенство духа… Глухая тщета бытия…

Баба, во-первых. Жена, во-вторых. Ну а в-третьих,

Словом обмолвлюсь об этом предмете и я.

Царь на Москве испокон похваляется войском.

Веет над толпами рекрутов смерти тоска…

Русскую бабу сравню я с зарядным устройством,

И в расточительстве вольт обвиню мужика.

Богу – пятак да в кабак – четвертак. Жизнь – копейка!..

Баба корову и в рай за собой поведёт.

Он молодец – без овец. Была бы жалейка.

Скупо – не глупо, – такой у хозяйки расчёт.

У мужиков испокон бабий ум не в почёте.

С ярмарки зеркальце ей да вязан калачей.

Думы у бабы без шуму, в работе, в заботе.

Добрая баба умна и без умных речей.

Город без баб не стоит. И изба пропадает.

Думку хоронит за прялкой при свете лучин.

Год наперёд передумает, на печь влезая.

Семьдесят дум перемыслит, сползая с печи.

В память царей – мавзолеи, скульптуры, медали.

Книги, парсуны, архивы и колокола.

Память о бабе – у Бога в небесных скрижалях.

Вот упокоилась – будто бы и не жила.

Пусто в дому. Позабыт заведённый порядок.

Чахнет скотина. Тесто не дышит в квашнях.

Благо ещё, коль невестка подхватит упадок,

Так же бесследно промаявшись в этих стенах.

Скажете – дети! Не лучшая ль память о бабах!

Плоть унаследуют, облик и нрав не они ль?

…Едет Матрёна. Дроги гремят на ухабах.

Лошади мерно взбивают дорожную пыль…

Старший ушёл за ватагой хотячих из Вятки

В войско царёво, на Астрахань, лиха избыть.

Дом – полной чашей. Женись, обживайся в достатке…

Видно, взыграла в нём бабки цыганская прыть.

Сгинул на воле… Едва улетучилось горе,

Средний – красавец, любимец, на гуслях игрец —

В драку полез с безбородыми. Ловкий угорец

В сердце ножом – и навеки уснул молодец.

Младший (не в братьев) – домашней, хозяйственной стати.

Мать у огня. Постояльцы и кони – на нём.

Хворому тяте отрадно с печи наблюдать:

Сын обходителен, вдумчив