Красный закат в конце июня - Александр Павлович Лысков

– Моего каурого себе ты, Прозор, на откорм поставишь. Свою вороную утром мне запряжёшь. В Ровде переменю. На обратном пути её тебе опять пригоню. На кауром уеду в Судрому…

– Выходит, ты меня в ямского подряжаешь?

– Так, так…

– Это чтобы ваш брат гонец по морде хлестал? Лучше я в извоз пойду. На торги в Важский городок и в Вельё… Тут что в одну, что в другую сторону – два перегона, одинаково. И без мордобоя.

– Ну, те времена прошли, чтобы мы вам в зубы. Теперь запрещено. Теперь обхождение. А баба твоя пускай кашеварит. Гоньба должна быть сыта.

– Объедите вы нас до нитки.

– Сказано – другое время!

– Что же, или на казённый кошт ставите?

– Удумал! Казна одна, а вас таких много. Вот тебе бумага с государевой печатью. Грамотен?

– Подьячим служил у Василия Долматова, Царствие Небесное.

– Ну, тогда у тебя обратного ходу совсем нет! Читай, на ус мотай!

Прозор развернул пергамент.

«…Куда были преж сего дороги, и ныне бы те дороги были чисты, и через реки перевозы по государевым, а через ручьи мосты вново добрые. А по лесам дорогу чистить поперек полторы сажени, и выскиди (бурелом) и поперечный лес высекати. А на ручьях мосты мостити поперек полторы сажени. А где на проезжей дороге косогоры, тут бы были выемки… По тракту ставить вехи… Если на худом мосту седок изувечится или лошадь ногу изломит, то весь убыток взять с местника…»

Гонец достал из кошеля гудок из бычьего рога с клеймом Ямского приказа в виде короны и кинул Прозору.

– Вот держи царёв дар! Дуй!

Сиплый нехороший звук вырвался из раструба.

– Зубами возьмись и пуще! Пуще!

Боркнуло из рожка так, что Прозор испугался.

Неслыханно сильно загудело.

А Матрёна от такого звука улыбнулась и на носки приподнялась, воспарила на миг – для неё показалось напевно.

– Во брат! Как глухарь на токовище! – хохотал гонец.

Оглядывая чудо-рог, Прозор не забывал и о деле.

– Воронуха-то у меня не кована…

– Снимай с моего каурого подковы, ставь на свою кобылу! – приказал гонец и затих.

Сморило его[86].

31

И обрушилась на Матрёну самистая трудовая жизнь. Поспать бы беременной бабо-девке, ублажить себя на утреннем, полётном, сладком часу… Нет! До свету встала, коль хозяин уже на ногах, кресалом сыпал искры на припечек.

Вспышки в сплошном мраке высвечивали его бородатое лицо, ленточку бересты, вьющуюся на огоньке, как червяк на острие крючка.

Тёплыми онучами, выдернутыми из-под себя, обернула Матрёна ноги, сунула в ледяные лапти.

Поверх рубахи накрутила на выпяченный живот понёву распашную да ещё влезла в понёву глухую.

Меховой шугай застегнула на груди. И наконец, повойник по-замужнему нахлобучила на голову.

Прозор ушёл коней поить – Матрёна встала на перехват к огню в печи.

Хлынула гарь змеёй из топки к потолку и через дымник на мороз. Глаза не побережёшь – укусит, слезами умоешься.

У батюшки-то Матрёна этот дым только в чёрной бане нюхивала. В избе жили с трубой, по-белому. А здесь чернолапотницей стала: выйдет из дому на снег – чёрные следы за ней.

Пока печь набирала жару, самое время было корову обрядить. Приблудная пеструха впору пришлась. Назвали Чумкой.

И первый горшок тёплой воды с помоями – ей.

Подоила, сама парного молока попила с черствой краюхой. И за корчагу. Ибо квасной день нынче у Матрёны!

Этих самых «кислых щей» в кадке осталось на дне. Постояльцы нагрянут – чем потчевать? Коли нынче никто не ночевал, так, значит, слава Богу, до вечера время есть. До темна не жди гостей – они только ещё где-то в Судроме или в Ровдине запрягали, и волок у них впереди был в тридцать верст.

Но день короток, с воробьиный скок. Давай шевелись!

Уж схвачена была Матрёна общим замыслом.

Что ни шаг её в доме – то шаг коня по тракту к ней с мужиками на постой, на горячий ужин и мягкую лежанку.

Держала ритм.

Ступистые лошадки задавали хозяйке счёт времени. Неумолимо приближались едоки.

И она едва ли не бегом впереди них…

Два ведёрных горшка с водой влезали в печь. Их глиняные стенки такой толщины, что по ним тепло не разбегалось вокруг, один бок горячий, другой холодный. Требовалось постоянно поворачивать. Долго грелись. А в кадку на закваску нужно шесть таких горшков. Хоть до вечера в печи кали – не успеешь: одни кипят, другие стынут.

Вот тут-то Матрёна на подмогу и выкатила трёхведёрную корчагу из шомуши. С ней на брюхе сделалась она вдвойне беременной, и такой чудовищной бабой прошествовала по двору к каменному очагу в снегах.

Сначала сыпанула углей, накидала головней из печи. Потом – поленьев. И как наседку в серёдку – корчагу с водой. Пустила машину в ход. Теперь только смогла Матрёна разогнуться, на небо посмотреть – что там творится, во вселенской-то кухне?…

Мартовское утро к тому времени высветлилось. Туман проредился. Весна внутриутробно шевелилась в снегах. Была подругой Матрёны по несчастью. Тоже творилось что-то в этих туманах -

повсе-дневно,

повсе – часно,

по-минутно,

пошагово,

по-сердца-ударно…

Женщина, мне кажется, чувствует это космическое животворное движение, называемое природой, острее мужчины.

В измельчённости бытия каждый удар сердца женщины проживается деятельнее, детальнее, глубже и желаннее мужского. (Хотя есть и мужчины с «бабьим» сердцем, хлопотуны, чистоплюи, гнездовинные такие существа, семейственные. И в то же время могут быть они боксёрами, политическими бойцами, полковниками. Отцы-командиры – это про них.)

Не путать с мужиками.

Ибо мужик если повалился в сани и поехал по дрова, то в этом скрюченном состоянии может долго-долго пребывать. Или сидеть на завалинке и чесаться. На печи лежать. Я уже не говорю о мужицком пьянстве – вот где биение сердца вовсе не связано с повседневностью бытия – оба процесса происходят в разных системах координат.

А женщина, истинная, если и уселась, то обязательно прядёт, шьёт, вяжет. И что ни миг – новое из её рук лезет.

Так же как и в её утробе, ежели там плод, – что ни качок сердца, то волосик чуть-чуть прибавляется в младенческой головке. Клеточка, ноготок у будущего ребёночка…

Каким-то неведомым образом женщина сполна изживает себя в днях своей жизни, до конца реализуется в данном ей отрезке земного времени.

И кроме истории повседневности ничего не ценит.

Другой истории ей как бы и не надо. (Если, конечно, у неё не мужское