Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева - Иван Беляев

Три дня и три ночи провели мы на улицах, пока, наконец, все успокоилось. Морские офицеры вернулись к исполнению своих обязанностей, 500 матросов были арестованы. Утром в девять часов в Комендантский дворец были вызваны все командиры частей. Комендант объявил, что согласно Высочайшему повелению он вступает в главное командование портом и в суровых выражениях требовал от всех подчиненных строгого исполнения обязанностей.

Позднее мне удалось узнать от него все детали происшедшего.

В ночь на 5 ноября мы получили приказ грузиться.

«Маркизова лужа»[79]ревела и неистовствовала, словно и ее повысили в звании и сделали океаном. Баржи плясали на волнах, сталкиваясь железными бортами и пуская столбы под самые облака. Орудие за орудием, ящик за ящиком, повозка за повозкой закатывались в недра огромной баржи, придавая ей устойчивость. Испуганные лошади скользили по обледенелым сходням. Одна чудная кобыла упала, и ее задние ноги остались между бортами. Все мы бросились, чтобы задержать сближавшиеся борты соседних судов, – по счастью, удалось спасти животное и втащить его на палубу, прежде чем столкнулись обе баржи.

– Поручик Стефанов?

– Готово!

– Подпоручик Сергиевский?

– Не могу поместить двух лошадей, нет места!

– Помещайте во что бы то ни стало. Ящики с водкой получили?

– Получили!

– На всех баржах?

– На всех!

– Раздайте по мерзавчику на каждого!

– Есть!

– Ну, а теперь… все разом! За нашу славную, доблестную, единственную в мире Первую батарею гвардейского стрелкового артиллерийского дивизиона, за ее лихих господ офицеров и за каждого из вас – УРА!

– Ура, ура, ура! – перекатывается с баржи на баржу.

– Отдавайте причалы!

В полном мраке, прорезаемом полосами белых гребней, проходят баржи, одна за другою.

– Подпоручик Сергиевский?

– Здесь!

– Как обе последние лошади – плывут?

– Плывут!.. – слышится из мрака радостный голос.

– Слава Богу!..

С чувством безграничного успокоения результатом исполненного долга возвращался я по пустынным улицам Петербурга. Трудно описать взрыв радости, которым я был встречен.

– Маруся моя! Как мне уютно, что ты здесь, со мною!

– Заинька! Как я счастлива… Если бы ты знал, как здесь у нас все хорошо! Пойдем взглянуть…

– Не теперь! Сперва надо покончить с главным вопросом: о свадьбе. Ты не поверишь, как я волновался при мысли, что случись что со мною…

– А я не волновалась. Ты ведь мой, остальное все равно!

– Ну вот, раньше всего мы должны быть чистыми перед Богом и людьми. Ты знаешь, что я придумал?

– А что?

– Едем в деревню. Если не завтра, то послезавтра. Когда венчали Мишу, я спросил священника. Знаешь, что он мне сказал? – «Абы на хорошеньких, всех повенчаю!»

– Ну, едем! А пока ложись спать, ведь уже третий час. Тебе не будет скучно одному?

Утром в восемь часов я уже был в канцелярии. Там все было по-прежнему. Только Шульмана не было.

Полковник Зедергольм использовал нашу мобилизацию по-своему. Хотя не было прямых указаний на это, но так как в случае мобилизации дивизион отделялся от бригады, то он вышел из подчинения герцогу, мобилизовал свое управление и, на всякий случай, получил себе подъемные. В Кронштадт он заезжал на минуту и потом снова исчез, я его не видал.

В офицерском собрании я застал адъютанта, поручика Фриде, и сообщил ему о своем возвращении.

– Ты все-таки лучше явился бы к герцогу, – сказал он, – понимаешь, Зедергольм поставил его в глупое положение, из которого он не знает как выйти: отделился – и крышка! Скандала ему поднимать не хочется, а когда его спросят, что у вас там было в Кронштадте, он не будет знать, что сказать. Ты бы к нему зашел!

– Да и Зедергольм тоже… раз мы стоим у него в казармах, мы вернулись в его подчинение… – Хорошо, пойду! Но ведь, мои вещи запечатаны, я только завтра сумею достать мундир. А ты его знаешь.

– Не беда, ступай, я его предупрежу.

– Ваше высочество, представляюсь по случаю возвращения из командировки.

Видя, что он не знает, о чем меня можно было бы спросить, я вкратце изложил ему происшедшее. Все время он пожевывал что-то, мало отдавая себе отчет в том, что я ему говорил, и, когда я кончил, сказал:

– Ну, а вам все-таки надо было явиться в парадной форме. Ко мне – только в мундире.

При выходе я встретился с Фриде.

– Ну и подвел ты меня с этим твоим Шмерцем, – не выдержал я, – в его мозгу не помещается никакая идея, кроме формы одежды. А еще доктор философии Гейдельбергского университета!

– Ну вот, оттого-то все и происходит, – отвечал адъютант, – ничего с ним не поделаешь.

В батарее я встретил Сергиевского. Стефанов при выгрузке упал в открытый люк, и на лбу у него остался шрам. Но как только он снял повязку, мы организовали бегство в Леонтьевское.

Об этом я не сказал никому. Использовали два свободных денька. Маруся собралась по-военному, в два счета. Мы уложили в чемоданчики ее подвенечное платье и нашу парадную форму и через шесть часов уже выходили с Нарвского вокзала. У крыльца нас ждала тройка. По шоссе мы летели с быстротой экспресса. Ехали мы наудалую, предупредив только письмом. По дороге утомление взяло верх, я проснулся только очутившись на шоссе, от сильного толчка о придорожную тумбу. Я лежал пластом, не отдавая себе отчета о происходящем.

– Стой, командир выбыл, – раздался вдалеке голос Сергиев ского… Слава Богу! Все кончилось благополучно.

Я опять занял свое место; а Стефанов пытался не дать мне снова заснуть, указывая на придорожные кусты, в которых грезились какие-то чудовища.

– Гиппопотам!

– Слон!

– Плезиозавр!

В полях мы пересели на розвальни и опять полетели по первой пороше. На этот раз мы сидели попарно и могли спокойно спать.

В большом доме все ярко было освещено. Домашние сами приготовили встречу. Прибежала местная учительница одевать Марусю, осыпая ее ножки поцелуями. Я сразу же отправился в церковь. Окна ее заиндевели, было холодно невыразимо. Священник ради особого торжества затянул свадьбу[80]на три часа.

Наконец мы очутились в его хорошо натопленной горнице. Там уже толпились местные красавицы… Стефанов уселся рядом с хорошенькой Гранитовой, которая в своей элегантной шубке производила впечатление городской барышни. По другую ее сторону водрузился батя, перед которым красовалась красуля с ромом и бутыль с шампанским. Рядом уселись мы, а далее, между двух гвережинских красавиц, Боб Сергиевский. После того как присутствующие стали кричать «Горько», батя предложил, чтоб каждый сосед поцеловал свою соседку, а сам сунулся было к Гранитовой, если б матушка не удержала его за фалды. Он беспрестанно повторял: «Абы на хорошеньких, так всех вас перевенчаю».