Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Их не тронули с выселением. Вероятно, благодаря службе профессора в госпитале «Красного Креста», он там пользует красноармейцев. Мушка с Диной рыскали по городу, им сказали, что неизвестная женщина увезла меня на извозчике. Вот такая история. Хочется поставить точку. Самое страшное… я по…сле расскажу… Большевики лопнут… скоро… И за трубу пла…тить… Бьянка Романовна… Я против… Я воз…держиваюсь…

Вита внезапно ослабла, поникшую голову повернула вбок и опустила на руки, мгновение назад ощупывающие ладонями мережковые узоры синей скатерти. Казалось, она высказала, что давно держала в себе, ища того, с кем разделить, и со вздохом – духом – облегчения в неё вошел спокойный тихий сон.

– Вы спите?

Лавр смотрел на неё, не отрываясь. Разве люди так быстро засыпают? Перенести бы на кровать. Но как без позволения докоснуться? Голос слабый и нежный. Слышна в нём боль и печаль неизбывная. Сколько же может вынести человек? Вот эта худенькая девочка с локонами спелой пшеницы, в чём она согрешила? Как по-разному золотятся во всяком свете её пряди, густой волос будто едва сдерживается в тугой короне косы. А говорят, русые не бывают красивыми. Ещё как бывают. Он смотрел на освещенную перламутром лунного света фигуру в белой блузе и узкой юбке с раструбом. Дыхание тихое, как едва слышный морской прибой: прилив, отлив. Припомнилась Тоня-Мирра на крыльце. Галатея не храпит. Что же с Ландышем, что за гримасы и тени пробегают на лице? Что-то невысказанное дочитывается в строгом выражении девичьего лица, не размягченном даже сном. Он здесь. Он рядом. И пусть не прижавшись к телу, но совсем рядом. И тоже станет сидя спать, чтобы она тихо вот так и долго ещё спала в дому его. Что же это такое? Он и не предполагал, на чужих губах может сосредоточиться столько жизни, причиняющей ему боль и доставляющей нежность, столько притягательной полудетской прелести. На скулах её дрожали прерывистые тени сада, рисуя узоры, точно те, мережковые, на скатерти.

– Вита! Вита! Вы слышите?

Его лицо: и холодный лоб, прислоненный к стеклу, и скулы, и глаза, особенно глаза, оставались чистыми, освещенными светом, что выше сада. Ночью и в вязаном свитере стало зябко. Дует из окон. Надо щели промшить мхом. Забытая печь остывает, выстужая дом. Или просто что-то новое разбавило его кровь и бродит, разлившись по телу, обживаясь, какая-то тревога, спокойствие и торжество одновременно. Если бы он умел сочинять стихи, непременно теперь написал бы и положил ей под подушку.

Вот перед ним – как идеал чистой жизни – белый сад, голый и безголосый, где так девственно дыханье подступающего декабря. С туманного неба безостановочно падают рыхлые хлопья. Через снежное крошево видно, как лунный шарик цепляется за пику Таврической груши, путается и повисает блестящей ёлочной игрушкой в её ветвях. Снег валит неостановимым белым полчищем. Здесь разворачивается сила, превышающая понимание.

Мир есть машина.

Сейчас будет идти снег. Потом его сменит ярость солнца.

Будет день голубой. Все неотвратимо и предрешено.

А за ним, за спиной, самый важный человек его жизни. И хочется сказать: ты и я – навеки ты и я. И если даже шар земной качнется, не только город этот, мы будем вместе: ты и я. И ничего другого. Любви не намолить. И пустота непреодолима. Но больше нет, не будет пустоты. И комната, где печь почти остыла и свечи догорели, теперь как будто их земной чертог. Пусть человек смешон, когда влюблен. Но лучше в том пока не признаваться. А просто знать, а просто жить, жить рядом, рядом жить. Господи, Господь, как чудно имя Твоё по всей заснеженной бескрайней земле!

Игрушка вдруг скатилась с груши.

И нету ничего, один лишь первый белый снег.

6

Мышарник

Мышарник обнаружился в чулане.

«А денег у них никаких нет. Нету денег. Не то ели бы не ячмень с овсом, а хлеб пеклеванный. А комнаты у них оклеенные. И мебеля дорогия. Такие жечь жалко. И зала с избу. И часы диковинные, в рост – дылда в киоте. Тарелочка медная туда-сюда, туда-сюда. А как загремят – страсть, сердце долу. Домик пряничный у них погоды гадает. Зачем им погоды? Выйди на двор и глянь. За часы-дылду сторговать пуда три муки можно. А домик будто теянтер. Жалка… А сад у них знатный. И яблони тута, корней с десяток перстов будет; и вишни столько же, и груша-каланча. Сарай, беседка, четыре скамейки, да качели. Будет что распилить зимою. И ставни узорчаты, дубовы, сгодятся. Одной ставней весь дом протопить можна. А окон-то не счесть. По две ставни на кажном. «Не за что», «перст», «состав», «сочиненье». Арифметика есть наука трудная. Но до весны и с арифметикой проживёшь, не сильно намучишьси. Полы крашены. Мыть, не скоблить – в радость. В чулане машина такая стоить… Говорят, немчура придумал. Стирает сама – чудо, как есть. Тока мыла не напасёшьси туда крошить. В залах ковры и скатерть бархатная, пурпурная с золотой канителью понизу. Рамы богатыя. А картинки в них – так, страмота. Иконы старые. В кажной комнате образа. Будто у бабиньки в светёлке, ветковского письма. И божницы устроены все по чину, как в Верее. Живуть двое. Чудные… На суженых не походят. На брата с сестрою больше. Но не родня. Встречаются, кланяются. Прощаются, кланяются. Малым поклоном. В комнаты друг к дружке не ходють, стучатся. Ейная спаленка как шкатулочка расписная. Цвяточки по стенам. И зеркало в створках. И духи. И ширма диковинная – китайская. А он в кабинете ночуить. Сурьезный такой. Но не сердитый, нет. Добрый. Всё за столом сидить. То пишет чего, то стругаить. Кругом стружками завалил. И всё – я сам приберу, сам приберу. А то читать возьмется. Свет жжёт. И не докричишься его. А в кабинет идти через библиотеку. Комната такая у них без окон, тёмна тама. И книжек стока: от пола под потолок. На растопку пойдуть. Он арифметике учит. Она тоже учёная. Книги знает. Говорить меня учит. А я говорить разве не умею? Тут Москва, кажет. Почто я не знаю? Она – строгая, не жадная. Яйцо в рюмке ест. И красивая. Волос светло русый, почти льняной, золотится и пушится. Как с мокряди приходит, у ней аж венок над лбом распушается. А если моет, так столько воды уйдёт! И меня приучает косы мыть часто. А банная у них с печкою и котлом. И полотенца душистые, как те флаконы в спальне, с лавандою. Не