Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман

Нас всегда заставляли маршировать по улицам своих рабочих кварталов, и я не помню случая, чтобы наши колонны шагали по кварталам вилл. Как нам объясняли, это делалось для того, чтобы, мол, «напомнить о себе рабочим», но я не мог понять, о чем следовало им напоминать, тем более что большинство наших отцов тоже были рабочими.

Эрнст Тельман, Генеральный секретарь Коммунистической партии, рабочий-докер, жил недалеко от нас, у Эльбы. Конечно, тогда его уже бросили в Бухенвальд, где он и был зверски убит незадолго до конца войны. Однажды я по-нацистски непреклонно заявил отцу, что, мол, «Тельман — коммунист»! Отец, вопреки обыкновению, не раскричался, напротив, чуть ли не умоляющим тоном стал упрашивать меня не верить тому, что утверждают нацисты и пишут их газеты о Тельмане. Он знал его лично и сказал, что «наш Эрнст» — хороший и честный человек, и один из лучших лидеров немецких рабочих за всю историю. А Гитлер, добавил он, в сравнении с Тельманом всего лишь распоясавшийся клоун.

К концу периода пребывания в гитлерюгенде произошел еще один эпизод: в гамбургский порт вошел корабль, на борту которого прибыли летчики «Легиона «Кондор», сражавшиеся в Испании на стороне франкистов. Наш отряд спустился к пристани и выстроился там для приветствия Германа Геринга, который, как я помню, по причине комплекции с трудом выбирался из автомобиля. «Паладин фюрера», как его иногда называли, производил впечатление человека веселого и дружелюбного. Он запросто болтал с нами, пересыпая речь шутками, и ласково трепал нас, мальчишек, по вихрам. Но что-то в Геринге показалось мне (и не только мне) странным до необычности, хотя никто об этом и словом не обмолвился — то ли дело было в его непонятной, изобретенной им самим, как выяснилось позже, форме светло-голубого цвета, то ли в унизанных перстнями пальцах, то ли в исходившем от него резком запахе духов. Потом по трапу «Вильгельма Густлоффа» стал сходить генерал-майор фон Рихтгофен, командующий «Легионом «Кондор», сопровождаемый загорелыми и пышущими здоровьем летчиками. К ним в объятия сразу же бросились девушки с букетами цветов. И мы приветствовали наших героев криками ликования.

Уже перед самой войной отец отдал меня в ученики слесаря на железную дорогу. Когда разразилась война, и меня собрались призвать в вермахт, как говаривали у нас в семье «под знамена пруссаков», отец слег и уже не поднялся. Незадолго до смерти и накануне войны с Россией, когда Гитлеру с его «новым порядком» противостояла одна только Великобритания, отец предпринял последнюю отчаянную попытку заставить меня одуматься, призвав на помощь все аргументы, все способы убеждения, всю накопленную за годы жизни мудрость. С приходом Гитлера к власти он превратился в жалкого, запуганного человека. Я всегда помнил своего отца человеком решительным, готовым отстоять свои права, теперь же его вынудили покориться. Но он заболел, а когда он понял, что болен неизлечимо, к нему вернулось былое бесстрашие. Его больше не пугала «коричневая зараза». Несмотря на все наши споры и разногласия, я очень любил его и прислушивался к тому, что он говорил, но не мог, отбросив в сторону эмоции, психологически трезво проанализировать и оценить политическую ситуацию тех лет. Он же был солдатом с 1914 по 1918 год, сражался с французами в траншеях Фландрии и с русскими в Восточной Пруссии и Польше. Вспоминая о бойне, как он величал Первую мировую войну, свидетелем и участником которой он стал вопреки своей воле, он всегда срывался до гневных высказываний в адрес тех, кто развязал войну. Он считал «патриотизм» лишь весьма эффективным средством, с помощью которого наши правители оболванивали широкие массы, чтобы потом легче было использовать их в качестве пушечного мяса. Основная же причина войны, как он пытался разъяснить мне, состояла в том, что все вовлеченные в нее крупные державы, являвшиеся ни больше ни меньше грабителями крупного масштаба, передрались между собой из-за прибылей в результате ограбления беззащитного мира. Он говорил, что я не должен верить тому, что настойчиво вбивает в наши головы капиталистическая пресса, — и все лозунги нынешнего фюрера, по сути, ничем не отличаются от кайзеровских, только окраска их сейчас чуть изменилась. Как и многие гамбургские рабочие его поколения, он ненавидел нацистов, считая их идеологию отравой, но еще сильнее он ненавидел тех толстосумов, которые привели их к власти.

Когда станешь солдатом, говорил он, и тебя бросят в бой сражаться с английскими «томми», всегда помни, что они — обычные рабочие, такие же, как и ты. Будь у тебя возможность узнать об их жизни побольше, ты бы убедился, что и они точно так же, как и ты, страдают от низкой оплаты труда, плохого жилья, плохого медицинского обслуживания, постоянно угрожающей безработицы, недостаточного образования и всех других социальных недугов, проистекающих из устарелой социальной системы. И что их, вероятно, пичкают теми же лозунгами, что и тебя.

Ваш истинный враг, пытался внушить мне отец, не английский «томми», а лощеный тип с моноклем в глазу и начищенных до блеска сапогах, рассаживающий перед тобой по плацу, поскольку он — служит тем, кому принадлежат земля, шахты и банки, кто живет в роскошных виллах в Бланкенезе^[3] и наживается на гигантской прибыли от торговли оружием, кто стремится отхватить сразу от нескольких финансовых пирогов. Он распинается о том, что, дескать, ради пользы страны вынужден платить вам гроши, что «всем нам» предстоит идти на жертвы, что вы, идя на поводу у собственной расточительности, никогда не должны шантажировать своего работодателя забастовками. И его идеи расписаны во всех газетах, и они — полная противоположность идеалам гуманизма. Он будет пугать вас проклятыми русскими, которые-де угрожают твоей миролюбивой стране огромными армиями, и что поэтому мы должны стать сильными. Он вопит о том, чтобы было побольше полиции, потому что как чумы боится борьбы рабочих за свои права, а самый твой опасный и страшный враг тот, кто с пухлым бумажником стоит за вашим фюрером, которым он управляет как марионеткой, удерживая все нити в своих руках.

Болезнь подточила силы отца, и его исповедь еще больше утомила его. Он, должно быть, с грустью заключил, что я, его единственный сын, хоть и не приводил контрдоводов, тем не менее так и не смог усмотреть истину в его словах. И в завершение своего монолога философски заметил, явно обращаясь больше к себе, чем ко мне, что, может быть, и к лучшему, что нацисты, устроив мне это промывание мозгов, сумели возвести надежный барьер между мной и истинным положением вещей — иначе объективное осознание последнего наверняка привело бы меня в сумасшедший дом.